Все сидят молча, глаза у всех повылезли из орбит. Иван Константинович Правов было начал что-то блеять, но на него шикнули.
Зельдович – он близорукий и косой, астигматизм у него, глаза совсем скрестились, – говорит:
– Семен Семенович, мы потом. Это я вам доложу…
– Чего докладывать?
– Ну, мы потом поговорим.
Дукельский осмотрел всех, видит – что-то не то.
– Ну ладно, – говорит, – это мы еще обсудим. Так, значит, сколько вы сняли-то полезных?
– Восемьсот метров.
– Есть там это все, и как движутся, и как говорят и, так сказать, и вот это все – и корабли, и лица, все?
– Да, все есть.
– И говорят?
– Да нет, еще не говорят. Натуру мы немую снимали, в основном звук черновой, будем потом снимать…
Он говорит:
– Восемьсот метров, и еще не говорят. А семь тысяч бесполезных. Я в этом еще разберусь. Ну ладно, можете идти. Следующий.
А следующим был Эйзенштейн. Вошел он как раз с Васильевым. Они должны были вдвоем, по приказу Шумяцкого, снимать «Александра Невского». Ну, тут раздражение Дукельского нашло натуральный выход: опять вдвоем! – и он спросил у Эйзенштейна:
– А один вы не можете?
– Ну, тут мы ему разъяснили, как могли, это дело. И. он отменил приказ Шумяцкого, оставил Эйзенштейна одного, так что действительно польза какая-то от этого посещения была.
Ну, вот так, вызвали по очереди всех режиссеров, по одному, по два. Дукельский встает довольный, похрустел костями, размялся, вышел на середину комнаты, подошел ко мне:
– Вы председатель творческой секции?
– Да.
– Ага. Так вот, вывод сделайте из сегодняшнего моего посещения.
Я говорю:
– Сделаю.
– И вот еще. Вы что сейчас делаете?
Я говорю:
– «Пиковую даму».
– Зачем?
Я говорю:
– Да вот, ставлю. Сценарий давно готов, делаю «Пиковую даму».
– Зачем?
Признаться, у меня сердце захолонуло. Я ему говорю:
– Я не оперу ставлю, я повесть Пушкина ставлю.
Он говорит:
– Ладно, посмотрим, посмотрим. Вот что, в связи с «Лениным в Октябре» подготовьтесь. Подготовьтесь…
А «Ленин в Октябре» уже на экране был. Я ничего не понимаю и говорю:
– К чему подготовиться?
– Сами подготовьтесь и подготовьте товарищей Охлопкова, Щукина, Волчека, ну, там, других, подготовьте. Понятно?
Я говорю:
– Нет, непонятно.
– Непонятно?
– Да.
– Поймете потом. Потом поймете, – повернулся и вышел.
Я поворачиваюсь и говорю:
– К чему готовиться?
Директор студии говорит:
– Михаил Ильич, неужели вы не знаете? Награждение предстоит, вас орденами награждать будут.
Я говорю:
– Так чего ж вы мне не говорили?
– Так еще вопрос-то согласовывается. Вот представлен список, уж он и представлял вас к награждению. Вот так.
Ну ладно, думаю, непонятный какой-то человек. Действительно вроде из органов. Посмотрим, что будет.
Пока продолжаем снимать «Пиковую даму». Снимаем, уже приступили к павильонам. Приехал я однажды на съемку, смотрю: что такое? На студии какая-то паника. Что случилось?
Михаил Ильич, вас немедленно к Дукельскому.
Я говорю:
– Да у меня же съемка!
– Съемка – не съемка, он велел сейчас же являться.
Ну, сердце у меня защемило, поехал я в Гнездниковский переулок. Приехал, там Пудовкин, Довженко, все режиссеры. Вводят в кабинет Дукельского всех. Он произносит краткую, но выразительную речь:
– Принято решение: вот так. Линию будем проводить. А вам надо эту линию разъяснять, понятно? Линия будет на современную тематику. Все, что не современная тематика, – отменяем. Вот тут товарищ Пудовкин «Анну Каренину» собирался снимать – отменяем, товарищ Ромм «Пиковую даму» – отменяем, товарищ Юренев там «Розовое и голубое» – отменяем, потом «Суворова» тоже отменяем, «Золотой запас» тут – отменяем. Вот линия. Понятно? Пойдите и разъясните.
Я встаю, говорю:
– Семен Семенович, у меня натура снята, я павильоны уже снимаю, у меня скоро картина будет кончена.
Он говорит:
– Вам надо линию проводить. На студию поехать и разъяснить, а не со мной спорить. Идите.
Я вышел. Вышли все.
Ну, Пудовкин, тот был ведь как пионер, всегда готов. Он говорит:
– Что ж, вероятно, правильное партийное решение. Ты, Миша, не огорчайся, ну, тут, понимаешь, ну правильно, надо, очевидно, современную тематику.
Я говорю:
– Иди ты к черту.
А остался там в кабинете Довженко. Оказывается, он ему сказал:
– Вы бы хоть как-то смягчили, Ромм очень огорчен.
Дукельский:
– Чем огорчен?
– Да как же, вот так получилось.
– Вызовите обратно.
Вдруг меня с ходу поворачивают назад. Захожу я к Дукельскому, думаю, ну что, неужто отменилось?
– Вы что, расстроились, говорят?
Я говорю:
– Как же не расстроиться? Как вы думаете? Специально для этой роли актер бросил театр, художника с Украины вызвал, снимаем, все горим этой работой, а вы…
– Горим… горим. Человек «Ленин в Октябре» сделал, а теперь, видишь, «Пиковую даму», «три карты, три карты, три карты». Ну, что это – «три карты, три карты, три карты»?
Я говорю:
– Не «три карты, три карты», я не оперу ставлю, а повесть.
– Ну, повесть. Все равно – «три карты, три карты, три карты». Я вам снижаться не позволю. Вы вверх должны идти, а не вниз. Вы чего стоите? Коллектив, видишь, его смущает, актера вызвал. Вы довольны должны быть, счастливы. Деньги у вас есть? Есть. Слава есть? Есть, есть. Я сам в газетах читал. Вот. Картину сделали хорошую? Хорошую. А тут – «три карты, три карты, три карты». Пойдите на студию, разъясните.
Ну, ладно. Пошел я на студию разъяснять. Злость к этому времени начала меня охватывать уже совершенно невыносимая.
Ну, всех анекдотов передавать не буду. Что дальше, то хуже. Велел прошнуровывать режиссерские сценарии, припечатывать их сургучной печатью, чтобы текст не смели режиссеры менять. И на каждом сценарии писать: «В сем сценарии прошнурованных и пронумерованных 138 страниц, на странице такой-то слово „да“ изменено на слово „правильно“. И вот, чтобы так все было.
Картин решил делать мало, зато каждую картину по многу раз повторять, чтобы было мало, но очень хороших картин. Очевидно, это соответствовало установкам Сталина.
Запретил целый ряд картин. «Голубое и розовое» Юренева – осталось два дня озвучания – запретил. Он спутал его с «Красным и черным» Стендаля. А картина была о революции девятьсот пятого года. Зускин играл. Юренев с горя запил, и так как-то, с горя, сошел со сцены.
Билинский Мирон сделал «Старую крепость» в Киеве, привез картину. А по забывчивости кто-то из редакторов напутал, не включили ее в план, который представлялся Дукельскому, в план работы, то есть в список картин, которые ставятся. И поскольку ее в списке не было, он ее не стал смотреть и велел смыть.
