Такой эпизод, само собой разумеется, украсил бы жизнеописание любого человека, а уж крепостной бабы и подавно. Но, как ни велик соблазн пополнить летопись жизни Арины Матвеевой анекдотом о её петербургском свидании с императором Павлом Петровичем, мы от этого воздержимся.
Во-первых, автор настоящей книги не знает, вернулась ли к лету 1800 года крестьянка из Кобрина в Петербург. Настораживает его и то, что осведомлённый П. В. Анненков, обычно называвший Арину Матвееву по имени, на сей раз этого почему-то не сделал. Но есть, по нашему мнению, ещё одно, куда более серьёзное, основание думать, что в истории с пушкинским картузом была замешана не Арина Родионовна, а бедняжка Ульяна Яковлева.
Обратим внимание: поэт в письме к жене нарёк сопровождавшую его на прогулке женщину «нянькой». Мы полагаем, что Пушкин воспользовался именно этим словом отнюдь не случайно.
Слово «нянька» (чаще всего без какого бы то ни было уничижительного оттенка) неоднократно встречается в его разнохарактерных текстах[148] — однако оно ни разу (!) не употреблено по отношению к Арине Родионовне. Та — в художественных произведениях и переписке, в черновиках и беловиках — всегда и всюду «няня». Выявленную закономерность можно легко проиллюстрировать множеством примеров. (Кстати, «няней» величается Арина Родионовна в ином пушкинском письме к жене, от 25 сентября 1835 года; XVI, 50–51.)
Показательно, что и сестра Ольга, и приятели Александра Сергеевича, не сговариваясь и не оговариваясь (по крайней мере, в письмах к поэту), называли её точно так же. Рискнём даже сказать, что, благодаря постоянству Пушкина, за Ариной Родионовной мало-помалу закрепилось, в придачу к собственному, и другое, отсутствующее в святцах, имя — Няня. И её, вполне конкретную Няню, посвящённые уже не путали со всяческими няньками, кои были у всех (да и у самого Пушкина).
Данное ономастическое наблюдение и позволяет нам увериться в том, что при случайной встрече в Петербурге будущего поэта с императором Павлом I присутствовала всё же Ульяна Яковлева.
От неё (или в чьём-нибудь вольном, с живописными прибавлениями, пересказе) узнала и Арина Матвеева про царя, призраком бродящего по городу и карающего даже младенцев. Няня навек запомнила эту историю — и её ужас и отчаяние осенью 1826 года (о чём мы ещё, конечно, потолкуем) в значительной мере были обусловлены кошмарным и неотступным воспоминанием о безжалостном петербургском владыке.
Согласно местным преданиям, бытующим и в наши дни, летом 1800 года Пушкины нанесли прощальный визит в Руново и Кобрино[149]. Затем они вернулись в Петербург, где Марии Алексеевне Ганнибал наконец-то удалось оформить сделку по продаже указанных владений. Мыза и деревня достались разным хозяевам, однако вся семья Матвеевых «была исключена из списков запродажной»[150], то есть сохранилась за прежними владельцами (но покуда временно оставлена на прежнем месте). Позже О. С. Павлищева и П. В. Анненков почему-то утверждали, что «при продаже петербургского имения <…> Арина Родионовна, записанная по Кобрину, получила отпускную — вместе с двумя сыновьями и двумя дочерьми»[151], однако этот факт никак не подтверждается другими историческими источниками.
Удовлетворённые исходом трудоёмкого и нервического дела Пушкины засобирались в Москву. Да супруги и не могли беспричинно задерживаться в Петербурге: Надежда Осиповна вновь была в тягости[152]. Уже к началу декабря они очутились в московских краях и поселились на углу проезда Белого города и Большого Харитоньевского переулка, в доме подпоручика П. М. Волкова[153].
Следом за дочерью и зятем двинулась в Москву (в сопровождении шестерых дворовых людей) и Мария Алексеевна: о ней упоминается в списке отъезжающих из Северной столицы, который помещён в номере «Санкт-Петербургских ведомостей» от 18 декабря 1800 года[154]. По прибытии под стены Кремля М. А. Ганнибал сняла дом неподалёку от Пушкиных, в Огородной слободе[155].
Начало 1800-х годов — весьма сложный для биографа период жизни Арины Матвеевой. Она, видимо, всё же вернулась в Москву на исходе 1800 года вместе с кем-то из господ. Документальных подтверждений тому нет, но и в исповедных ведомостях суйдовской церкви за 1801–1802 и 1805–1806 годы крестьянка тоже не упомянута. Зато в 1803 году наша героиня вновь даёт о себе знать: в росписи московского храма Святого Харитония Исповедника, что в Огородниках, Арина Родионовна, «вдова 45 лет», состоящая «при Марье Алексеевне Ганнибаловой», помечена (под № 324) как исповедовавшаяся. «Она показана как-то особняком, — сообщает обнаруживший документ Л. А. Виноградов, — после 8 других дворовых, принадлежащих Ганнибаловой, из чего можно предположить, что проживала она вне её квартиры, а вероятно, у её дочери»[156].
А семья Арины Родионовны, судя опять же по суйдовским церковным бумагам, оставалась в Кобрине до 1807 года. Двор разраставшегося семейства в 1802 году насчитывал пятнадцать человек. Но попутно Матвеевы несли и невосполнимые потери: по правдоподобной версии А. И. Ульянского, на следующий год после отъезда крестьянки в Москву, в 1801 году, умер её муж Фёдор Матвеев[157]. Приблизительные подсчёты показывают, что ему в смертный час было около сорока пяти лет.
Видимо, во второй половине 1803 года Арине Матвеевой удалось отпроситься у Марии Алексеевны Ганнибал и Пушкиных и навестить своих детей и родственников. В исповедной росписи храма Воскресения Христова указано, что «Ирина Родионова, 43 лет»[158] была у исповеди, однако не причащалась «за нерачением»[159]. В течение какого-то времени она оставалась в Кобрине и в 1804 году, а потом собрала нехитрые пожитки, простилась с родными и тронулась в Москву, в хорошо ей знакомый Большой Харитоньевский переулок.
Там, в доме графа Л. Ф. Санти, её поджидали и взрослые Пушкины, и старая барыня, и соскучившиеся «пушкинята». Поступивший ещё в 1802 году на службу в «комиссию Московского комиссариатского депо для разных поручений» глава фамилии Сергей Львович и его жена уже наметили Арину Родионовну в няньки ожидаемого ими ребёнка. Мария Алексеевна снова обрела верную безропотную помощницу, а дети, шестилетняя Оленька и пятилетний Саша, — добрую и заботливую (хотя подчас и напускавшую на себя строгость) дозорницу, удивительную, вещавшую по-гатчински, нараспев («певком») рассказчицу и певунью. Особенно они любили слушать
