Ознакомительная версия.
Зачем я все это пишу? Потому что я убежден, что те же принципы применимы и к нам. В некотором смысле мы тоже маршируем сцепив руки. С чисто технической точки зрения мы вообще не маршируем, мы летим. Мы просто занимаем в самолете свои места, взлетаем и летим сквозь плотный воздух; мы отнюдь не безоружны; если бы даже мы изо всех сил закричали: «Хайль Гитлер!» — наш крик потонул бы в пространстве. Но мы чувствуем, что идем в едином нерушимом строю, и каждый из нас кричит сам себе: «Хайль Гитлер!» «Летим» — слово слабое и неточное. Гораздо лучше сказать, что мы маршируем. Мы маршируем на Англию.
Не знаю точно, кто именно, скорее всего маршал Геринг, назвал нас, бомбардировщиков, воздушной пехотой. Воздушная пехота — сказано очень хорошо. Вчера, когда мы летели на задание, я вспомнил эти слова и почувствовал, насколько точно они отражают то, что мы делаем.
Мы опять шли через Канал, эскадрилья за эскадрильей, группа за группой. Как всегда, мы выстроились непосредственно перед Каналом. То, как мы выстраиваемся в боевой порядок, интересно чисто технически. Это будет более понятно, если представить себе начало скачек. Постоянно совершая круговые движения относительно массы летящих самолетов, каждая машина занимает отведенное ей место, и так до тех пор, пока не сформируется заранее определенный боевой порядок, а потом весь строй идет через Канал. Тем временем подходят истребители сопровождения; машина командующего кружит высоко в небе, а потом берет нужное направление и ведет за собой весь строй. Пилоты дают дроссель на полную и набирают скорость.
Теперь все в постоянной боевой готовности. Потому что не знаем, где и когда встретим врага. Иногда они нападают прямо над побережьем. Иногда бывает так, что мы уже почти над целью, а их все еще нет. В последнее время именно так чаще всего и бывает. Это, конечно, не значит, что служба предупреждения у них сейчас работает хуже, чем раньше; англичане вообще стали какие-то вялые.
На той стороне Канала случиться может все, что угодно. Удивительно это или нет, но как пилота меня гораздо больше волнует не то, что в любую минуту может напасть враг, а то, чтобы моя машина постоянно находилась на своем месте в боевом строю.
А вот и враг. Хотя я видел это множество раз, каждый раз я будто впервые поражаюсь, как неожиданно они на нас нападают — точно молнии. Сейчас их нет, а через минуту они уже здесь. И не просто здесь, а внутри нашего строя. Хотя, конечно, чудес не бывает. Когда два самолета идут друг на друга со скоростью, скажем, 300 километров в час, это значит, что их относительная скорость 600 километров в час, или 10 километров в минуту. Есть повод для удивления.
Вчера самолетов противника было больше, чем обычно. Сначала, конечно, были зенитки. Мы немного приподнялись, ровно настолько, чтобы спокойно пройти над малюсенькими шариками зенитных разрывов. Все как всегда. И мы должны идти вперед. У нас определенная цель, и мы должны дойти до нее. Наши истребители заметно нервничают. То один, то другой вырвется вперед, а потом виражом возвращается назад. Точно как собака гуляет с хозяином.
А потом появились эти «спитфайры» и «харрикейны». Они возникли неизвестно откуда и набросились на нас сверху. Скорее всего, поджидали в облаках.
Пулеметные очереди со всех сторон. Иногда англичанам везет, они удачно попадают в наш бомбардировщик, и мы потом видим, как наши ребята спускаются на парашютах, и уже ничем не можем им помочь — разве что освободим потом их из тюрем. Иногда видим, как падает наш «мессершмит», хотя на каждого нашего приходится по меньшей мере три сбитых «спитфайра».
Не всегда, конечно, бывает так жарко, как сегодня. Чаще случается, что они попадут в какой-нибудь из бомбардировщиков, обычно даже не сбивают. Тогда машина разворачивается и идет домой, а несколько наших истребителей уходят с ней — это чтобы коварные англичане не могли расстрелять беззащитную машину.
Я и раньше и теперь иногда слышу разговоры о соперничестве между различными родами люфтваффе, особенно между бомбардировщиками и истребителями. Это полнейшая чепуха. Никто лучше нас не понимает, какую важную работу они выполняют, и мы искренне благодарны им за тот героизм, который они демонстрируют на наших глазах. Без них мы ничто. А возьмите наши «Штуки»[19], которые пикируют прямо на цель со скоростью более 800 километров в час, так что у жертвы нет никаких шансов. Когда они атакуют, невозможно понять, бомбы это или самолеты, так быстро они движутся. А наши «мессершмиты» — они так крепко садятся на хвост противнику, что кажется, будто он впился в него зубами, будьте уверены, он его не отпустит, пока не покончит с ним; просто удовольствие смотреть, как его жертва горит и, вращаясь, падает на землю. Бывают жаркие денечки, когда все небо усыпано маленькими точками, из которых валит черный дым, они падают так быстро, что в мгновение ока исчезают из вида. Эти томми вообще-то не так уж плохи, но это говорит только о том, насколько мы сами хороши.
Мы бомбардировщики, мы воздушная пехота, — мы на марше. Мы должны идти вперед, невзирая на то, что происходит в битве, бушующей вокруг нас. Если мы кого-то теряем, то смыкаем ряды и идем дальше. Наши истребители подходят ближе и непрестанно кружат вокруг нас. А мы идем безостановочно… Напряжение в лице обер-лейтенанта. Его приказы короткие и четкие. Ими… ата… ими… ата. Вот он отдает Пуцке — нет, теперь это больше не Пуцке, теперь это Ломмель — приказ открыть люки, его рука ложится на сброс, и первая серия уходит на цель.
Бомбы падают на Лондон. Они падают из десяти, двадцати, тридцати машин одновременно, и мгновением позже исполняют свое предназначение, а Ломмель докладывает результат. Он говорит о взрывах, о столбах дыма, о пожарах, возникающих повсеместно. Он еще не успел доложить, а я уже закладываю вираж и ложусь на обратный курс — домой. Может быть, враг еще раз попытается нас перехватить, может быть, будет еще одна яростная битва — битва, которая возьмет себе свои жертвы. Но мы маршируем все дальше и дальше, и нет такого врага, который нас остановит.
Я часто с удивлением отмечаю про себя, что я потерял ощущение соучастия в битве — будто просто выполняю ту работу, которую должен сделать. Как будто бы Лондон стоит здесь только для того, чтобы мы его уничтожили. Как будто он был выстроен на этом самом месте только для того, чтобы мы пришли и сбросили на него весь боезапас. В определенном смысле это чувство не такое обманчивое.
А потом мы маршируем домой. Мы — воздушная пехота.
31 августа 1940 г
Мягкой посадки!
Мне показалось, что об этом стоит записать, чтобы потом не забыть. Имею в виду о том, что нам разрешают брать с собой в полет, и о том, что мы обязаны иметь при себе.
Ознакомительная версия.
