Перед уходом Смит сказал: «Льюис, разница между нами в том, что вы все видите в черно-белых тонах, в то время как я все вижу серым».
«Гарри, — огрызнулся Стросс, — позвольте порекомендовать вам хорошего окулиста».
Несколькими неделями позже Смит оповестил Стросса о своем намерении высказать особое мнение в письменном виде. Работая каждый вечер до полуночи, Смит продирался сквозь отчет Грея и расшифровку показаний — стопку бумаги толщиной 12 сантиметров. Чтобы справиться с задачей, он попросил помощи у двух референтов КАЭ. Николс предупредил одного из них, Филипа Фарли, что это задание нанесет ущерб его карьере, однако Фарли не испугался и согласился работать со Смитом. К 27 июня Смит подготовил черновик своего особого мнения, но тут узнал, что окончательный вариант мнения большинства был полностью переписан. Это вынудило его переделать свою версию ответа.
Смит и его помощники начали составлять новый вариант особого мнения в семь вечера в понедельник 28 июня. Для представления окончательного документа у Смита оставалось всего двенадцать часов — этот срок КАЭ установила для себя сама. Ночью Смит выглянул в окно и увидел стоящую около дома машину, а в ней — двух человек, наблюдавших за домом. Смит подумал, что их прислал кто-нибудь из КАЭ или ФБР, чтобы запугать его. «Смешно, что мне приходится все это терпеть из-за Оппенгеймера, — сказал Смит помощникам, — при этом этот парень мне совсем не нравится».
В десять утра Фарли доставил в офис КАЭ особое мнение Смита и проследил, чтобы его воспроизвели без купюр. После обеда протест Смита и мнение большинства были переданы прессе. Члены КАЭ проголосовали четырьмя голосами против одного за то, чтобы признать Оппенгеймера благонадежным, и четырьмя голосами против одного за то, чтобы признать его угрозой безопасности. Из мнения большинства были выброшены все упоминания о вопросах, связанных с водородной бомбой, несмотря на то что они были одним из главных пунктов решения комиссии Грея. По указке Стросса решение большинства сосредоточило внимание на «существенных изъянах» в характере Оппенгеймера. На первый план вышли дело Шевалье и отношения Оппенгеймера с учениками-коммунистами в 1930-х годах. «Документы свидетельствуют, что доктор Оппенгеймер постоянно пренебрегал правилами, существующими для других. Он давал ложные показания по вопросам, за которые нес серьезную ответственность в отношении национальных интересов. В общении с другими он неоднократно проявлял своенравное неуважение к стандартным обязательствам по соблюдению секретности».
В результате секретный доступ Оппенгеймера был аннулирован всего за сутки до истечения срока его действия. Прочитав вердикт членов КАЭ, Дэвид Лилиенталь записал в дневнике: «Горечь невозможно выразить словами. Они не правы, ужасно не правы не только в отношении Роберта, но и в своем понимании того, что требуется от мыслящего государственного служащего». Эйнштейн желчно пошутил, что отныне КАЭ следует расшифровывать как «Кодлу атомных экстерминаторов».
В начале июня, воспользовавшись как поводом потерей копии расшифровки стенограмм в поезде (ее вскоре обнаружили и сдали в бюро находок нью-йоркского вокзала «Пенсильвания-стейшн»), Стросс убедил остальных членов КАЭ в необходимости передать 3000 машинописных страниц для публикации правительственной типографии США. Это шло вразрез с обещанием комиссии Грея не разглашать показания свидетелей. Однако Стросс почувствовал, что проигрывает схватку за общественное мнение, и нарушил это обязательство.
Том под названием «По делу Дж. Роберта Оппенгеймера» — 750 000 слов на 993 страницах убористого текста — стал заметной вехой раннего периода холодной войны. Добиваясь того, чтобы первые же отклики в прессе нанесли Оппенгеймеру максимальный ущерб, Стросс предложил членам КАЭ подчеркивать в интервью с газетчиками наиболее обличительные моменты показаний. Уолтер Уинчелл, независимый правый комментатор и мастер очернительства, не замедлил написать: «Свидетельство Оппенгеймера (которое большинство читателей пропускают) упоминает имя любовницы (покойной Джин Тэтлок), фанатичной “красновки”, с которой он после вступления в брак имел отношения “самого интимного свойства”. То есть, работая над большой бомбой, он прекрасно знал, что его кукла являлась активным членом аппарата комми».
Радикально консервативные органы вроде «Американ меркюри» приветствовали низвержение «давнишнего гламурного героя ученых-атомщиков» и обличали сторонников Оппенгеймера как «нянек потенциальных предателей». Когда решение комиссии зачитали в нижней палате конгресса, часть конгрессменов аплодировала стоя.
Однако в итоге стратегия Стросса ударила по нему самому. Распечатка высветила инквизиторский характер слушания и упадок правосудия в эпоху маккартизма. Пройдет четыре года, и материалы комиссии уничтожат репутацию и государственную карьеру Льюиса Стросса.
По иронии судьбы внимание публики к судилищу и его результату еще больше укрепило репутацию Оппенгеймера на родине и за рубежом. Если раньше он считался «отцом атомной бомбы», то теперь приобрел новую славу мученика от науки, наподобие Галилея. 282 ученых Лос-Аламоса, возмущенные и потрясенные решением, написали Строссу письмо в защиту Оппенгеймера. По всей стране 1100 других ученых и профессоров подписали еще одну петицию с протестом против решения. Стросс ответил, что решение КАЭ было «трудным, но справедливым». Тележурналист Эрик Севарейд заметил: «Он [Оппенгеймер] потерял доступ к тайнам, содержащимся в государственных документах, а государство утратило доступ к тайнам, зарождающимся в голове Оппенгеймера».
Друг Оппенгеймера, независимый обозреватель Джо Олсоп, тоже был возмущен решением. «Одним глупым, подлым поступком, — написал он Гордону Грею, — вы целиком отменили долг благодарности перед вами со стороны нашей страны». Джо и его брат Стюарт вскоре опубликовали в журнале «Харпер» разгромную статью на 15 000 слов, обвиняющую Стросса в «гадком извращении правосудия». По аналогии со статьей Эмиля Золя по делу Дрейфуса «Я обвиняю» Олсопы назвали свой памфлет «Мы обвиняем!». В характерном высокопарном стиле они заявили, что КАЭ опорочила не Роберта Оппенгеймера, а «высокое имя американской свободы». Между делами Оппенгеймера и Дрейфуса существовали явные параллели: оба происходили из богатой еврейской семьи, оба были вынуждены защищать свою честь от обвинений в предательстве перед судом. Олсопы предсказали, что в будущем дело Оппенгеймера приведет к таким же последствиям, как и дело Дрейфуса: «Подобно тому как самые мерзкие силы Франции, раздувшись от гордости и высокомерной непогрешимости, организовали дело Дрейфуса и обломали свои зубы, потеряв власть, о ничтожное творение своих рук, похожие на них силы в Америке, организовавшие атмосферу суда над Оппенгеймером, обломают свои зубы, потеряв власть, о дело Оппенгеймера».
После публикации сообщений о вердикте Джон Макклой написал судье Верховного суда Феликсу Франкфуртеру: «Какая трагедия, что человека, внесшего намного бо́льший вклад, чем половина генералов-медалистов, вместе взятых, после стольких лет сочли угрозой безопасности. Я слышал, что мои показания пришлись не по вкусу адмиралу [Льюису Строссу], но видит Бог — чего он ожидал? Я своими глазами видел вклад Оппи и мог бы многое еще
