Он дорожил этим мигом, храня ему верность до конца дней. Несколько позднее, чувствуя приближение момента встречи и желанного воссоединения на небесах с «божественной» синьорой, он признаёт:
Дни, донна, сочтены.
Подвержен я недугу
И всё кручусь по кругу,
Хоть мысли к небу лишь устремлены,
И мне уже ключи им вручены… (254)
Некоторые обстоятельства, в частности смерть главного переписчика стихов Дель Риччо, помешали осуществлению задуманного начинания, и это ещё одно его non finite. Но он не успокоился, хотя годы давали о себе знать. Подарив искалеченную скульптуру «Пьета» подмастерью, он задумался над образом старца Никодима, на которого сам стал походить. Перелистывая подаренные Вазари «Жизнеописания», он наткнулся в них на свой словесный портрет, который показался ему многословным, скучным и маловыразительным. Он даже стал разглядывать себя в зеркале, чтобы удостовериться, насколько его внешность изменилась по сравнению с описанием Вазари. Коротая в одиночестве долгие вечера, он вдруг загорелся идеей запечатлеть себя в слове таким, каким он стал под конец жизни, и чистосердечно, как на духу, высказаться о содеянном в последние годы.
Получилось нечто неожиданное и куда более впечатляющее и пронзительное, нежели написанный в «Страшном суде» автопортрет в виде лица-маски. Ничего подобного мировая литература не знала по глубине выраженных чувств и разоблачительной самоиронии. Терцины сохранились и дошли до нас в единственном экземпляре, переписанном рукой верного друга Джаннотти:
Я словно в панцирь костяной закован
И одиночество делю с нуждой,
А дух мой в тесном склепе замурован.
В могильной конуре царит покой.
Тут лишь с Арахной можно знаться,92
Что сети ткёт над головой,
А за порогом кучи громоздятся,
Как будто бы, объевшись ревеня,
Приходят великаны опростаться.
Зловоние, преследуя меня,
Сквозь щели старых ставен проникает,
Едва забрезжит первый вестник дня.
Округа в нечистотах утопает,
И падаль возле каждого угла,
Куда горшки ночные выливают.
Душа моя к утробе приросла —
Её силком не вытолкнуть оттуда,
Хоть с грубой пищи пучит, как козла.
Лишь кашель застарелый да простуда
Напоминают мне, что я живой
И на земле ещё скриплю покуда.
Дышу на ладан, немощный, больной,
А жизнь, как постоялый двор, где маюсь
И дань горбом плачу ей за постой.
В печальных радостях я забываюсь,
В заботах вечных провожу досуг
И в бедах лишь на Бога полагаюсь.
Кудесником я объявляюсь вдруг
В сочельник светлый с щедрыми дарами,
Но от дворцов не жду себе услуг.
Я сердцем сник и охладел с годами,
И прошлое, как боль, всегда со мной —
Бескрыла жизнь с угасшими страстями.
Весь день в башке жужжит шмелиный рой,
В мешке с костями отдаваясь эхом,
А камни в почках скрючили дугой.
За сеткою морщин глаза прорехой,
И зубы так и ходят ходуном,
А посему и речь моя с помехой.
Хожу согбенный, точно старый гном.
Наряд мой ветхий — полная разруха;
Быть пугалом вороньим впору в нём.
Стал разом туговат на оба уха:
В одном мне паутину свил паук,
В другом засел сверчок иль злая муха.
И в довершенье стариковских мук
Я на поэзии вконец свихнулся —
В камин иль в нужник плод пустых потуг!
Плодя болванов в камне, я согнулся,
Как будто плыл по морю без ветрил
И чуть в своих соплях не захлебнулся.
Как каторжник, искусству я служил
И свято верил. Тягостное бремя!
Угробил годы попусту — нет сил,
И ноги протянуть приспело время (267).
Добавить здесь нечего. По воспоминаниям современников, он был в последние годы жизни именно таким — беспощадно-требовательным к себе и к людям. Бурно вырывающаяся из его беспокойной натуры поэзия, хотя и облачена в обязательную форму сонета, мадригала или терцин, представляет собой не столько стихи, а скорее прямое выражение муки, горечи, боли, любви и беспредельной тоски, переживаемых великим творцом, который через страдания устремлён к прекрасному, а через прекрасное к Богу.
* * *
Примерно полвека спустя после его смерти, а точнее, в 1623 году, внучатый племянник Микеланджело Буонарроти Младший, подвизавшийся на литературном поприще, приложил руку к рукописям великого деда и подготовил к изданию небольшую подборку из 137 стихотворений, где все посвящения другу Кавальери были переписаны и обращены к лицу женского пола. Этот ревностный католик и блюститель чистоты нравов и морали так «причесал» стихи Микеланджело, что они стали неузнаваемы и не вызвали особого интереса. Но спустя два столетия, в 1822 году, на них откликнулся, находясь в Англии, Уго Фосколо, которого вошедшие в сборник стихи тоже не особенно вдохновили. Но поэт романтического склада всё же отметил, что подобно Фидию, который признал, что при сотворении Олимпийского Зевса вдохновлялся первой книгой «Илиады», Микеланджело порой черпал свои образы из Данте,93 с чем нельзя не согласиться.
Если же говорить об одном из его последних живописных творений, фреске «Страшный суд», то, как уже было отмечено, при всём родстве душ между Микеланджело и Данте, ни «Божественная комедия», ни её платонические интерпретации Фичино и Ландино не в состоянии прояснить ни одно из горьких откровений Микеланджело на алтарной фреске и в едва намеченных резцом двух последних «Пьета». Поэтому хотя суждение Фосколо о влиянии поэзии на изобразительное искусство в целом справедливо, но не в случае с поздним Микеланджело. Здесь нельзя не вспомнить служившего консулом в Риме Стендаля, глубокого знатока итальянской истории и культуры. В одном из своих сочинений он воскликнул, отдавая должное гению Микеланджело: «Счастлива была бы Италия, будь у неё больше таких поэтов!» После первой неудачной попытки рукописи со стихами великого творца продолжали пылиться в шкафах дома Буонарроти и в архивах Ватикана вплоть до невиданного всплеска волны народно-патриотического движения, вылившегося в героическую эпоху итальянского Рисорджименто. В те бурные годы на стихи обратил внимание Чезаре Гуасти, интеллектуал либерального толка, который издал во Флоренции в 1863 году исправленный и дополненный поэтический сборник Микеланджело.
