Ознакомительная версия.
Кстати, о двуличных ублюдках: мою группу, Motörhead, в 1991 году номинировали на «Грэмми». Щедрый подарок от музыкальной индустрии. Так что я сел на самолет – из Лос-Анджелеса до Нью-Йорка пешком идти далековато. В кармане у меня была пинта Jack Daniel’s – помогает протрезветь. Мы элегантно вырулили на залитую солнцем взлетную полосу, я сделал глоток виски и предался приятным мыслям о том о сем.
Тут раздался голос:
– Дайте мне эту бутылку!
Я поднял глаза. Стюардесса – волосы как из бетона и рот жопкой – повторила как попугай:
– Дайте мне эту бутылку!
Уж не знаю, как поступил бы ты, достопочтенный читатель, но я купил эту чертову бутылку и заплатил за нее деньги. Хрен я ее отдам. Это я ей и сообщил. Ее ответ:
– Если вы не отдадите мне эту бутылку, я высажу вас из самолета!
Становилось интересно – мы были, наверное, пятыми в очереди на взлет, рейс уже задерживался, неужели эта тупая сука задержит самолет из-за пинты Jack Daniel’s?
– Ну и пожалуйста, – сказал я. – Убирайте меня на хер с самолета, – ну или что-то в этом роде. И представьте себе, эта кретинка так и сделала! АХАХАХАХАХАХАХА!! Из-за нее куча народа вылетела еще позже, они опоздали на пересадку в Нью-Йорке, и все из-за какой-то пинты освежающего янтарного напитка… Ну и что? Пошла она на хуй! Ишь, раскомандовалась. А я полетел следующим рейсом, через полтора часа.
Торжественный день начинался не очень-то удачно – так он и продолжился. Когда мы добрались до прославленного зала Radio City («дом звезд»!), все щеголяли во взятых напрокат смокингах – вылитые пингвины, – пытаясь ничем не отличаться от тех самых козлов, которые крадут у них деньги! Я сам смокинги не ношу, это не в моем духе. А швейцарам, по-моему, не понравился мой железный крест.
Ну да ладно. Наш первый альбом на лейбле Sony номинировали на «Грэмми», и я неразумно полагал, что ребята с лейбла будут этому рады. Но они этого, похоже, вообще не заметили! Мне так ни разу в жизни и не выпало счастье лицезреть солнцеликого Томми Моттолу: в тот вечер он был очень занят – вероятно, бегал за Мэрайей Кэри по ее гримерке. Я скромный человек: мне вполне было бы достаточно услышать «Привет» или «Хорошо, что вы работаете с нами» или даже «Здорово, чувак». Ничего. Nada. В пизду все. Я пошел на вечеринку лейбла Sire. Другое дело. И потрахался.
Так что пошли они все в жопу. Много они о себе понимают!
Моя жизнь началась в городе Сток-он-Трент в Западном Мидленде, в Англии. В Сток-он-Тренте объединились шесть городков. Самый неприглядный из них – Берслем, неудивительно, что именно там я и родился. Эти места называют Гончарнями, и земли вокруг города были черными от угольного шлака из печей, в которых делали самую разную посуду – в том числе знаменитый веджвудский фаянс. Повсюду, куда ни посмотришь, уродливые кучи шлака, а воздух грязный от печного дыма.
Примерно когда мой блудный отец ушел из семьи, мы с мамой и бабушкой переехали в Ньюкасл – Ньюкасл-андер-Лайм, неподалеку от Сток-он-Трента. Мы жили там, пока мне не исполнилось шесть месяцев, а затем поселились в Мейдли – очень милой деревне поблизости. Напротив нашего дома был большой пруд, практически озеро, в нем жили лебеди. Красиво, но общество там, конечно, не изысканное.
Мама тащила на себе всю семью, и ей пришлось трудно. Сперва она устроилась медсестрой к туберкулезникам, кошмарная работа: в те дни это было не лучше терминальной стадии рака, и она, по сути, просто провожала пациентов в последний путь. И она повидала детей, которые там рождались: бывали по-настоящему ужасные случаи. Туберкулез что-то делает с хромосомами: мама видела новорожденных с перьями, а у одного была чешуя. В конце концов она оставила это место и работала в библиотеке, а потом некоторое время не работала совсем. Я не очень понимал, как тяжело ей приходится, и решил, что мы как-нибудь да проживем. Потом она работала барменшей, но это уже потом, когда она снова вышла замуж.
В школе у меня сразу начались проблемы. Мы с учителями не сошлись во взглядах: они хотели, чтобы я учился, а я не хотел. В математике я был полный ноль – просто черная дыра. Учить меня алгебре было все равно что разговаривать со мной на суахили, и я быстро оставил всякие попытки ее понять. Я решил, что все равно не стану математиком, так что какая разница. Я постоянно прогуливал – прямо с первого дня и начал.
Мое первое воспоминание о трудной школьной жизни относится к младшим классам. Эта дура хотела учить мальчиков вязанию – должно быть, феминистка. Мне было лет семь, так что смысла в этом было ноль. К тому же она была просто зверь – ей нравилось бить детей. Я совершенно не хотел вязать, потому что это для девчонок и слюнтяев. В те дни слюнтяев еще называли слюнтяями. Это теперь они заправляют всей страной. Я сказал ей, что не смогу этим заниматься, и она ударила меня. Тогда я снова сказал, что не смогу этим заниматься, и через некоторое время она прекратила меня бить.
Впрочем, если начистоту, я думаю, что если ударить ребенка за плохой поступок, ему это только пойдет на пользу: конечно, без причины бить не надо, а только если он что-нибудь натворит. Если ребенок до усрачки боится учителя, он скоро научится вести себя как следует. Мне регулярно доставалось такой специальной математической линейкой в форме молотка, которая висела у классной доски. Учитель заходил тебе за спину – и шмяк по затылку. Позже учитель физики бил нас ножкой табурета. Добротная штука, но я ее так и не отведал, потому что преуспевал в физике. Пока не оставил школу по взаимному согласию.
Если ты здорово получаешь по уху, так, чтобы у тебя еще полчаса в голове звенело, ты больше не будешь заниматься на уроке всяким дерьмом. Ты будешь слушать, что тебе говорят. Так было раньше, но теперь все изменилось. Мне и моим ровесникам это пошло на пользу: насколько я могу заметить, мы сообразительнее нынешнего молодого поколения.
Так вот, когда мне было десять лет, мама снова вышла замуж. Этого мужика звали Джордж Уиллис, и она познакомилась с ним через своего единственного брата – моего дядю Колина. Кажется, они подружились в армии (я имею в виду, Колин и Джордж…). Когда-то он был профессиональным футболистом, играл за «Болтон Уондерерс», а потом, по собственным словам, своими силами добился успеха в бизнесе и стал хозяином фабрики, изготавливавшей пластиковые подставки под обувь для витрин магазинов. Эта фабрика прогорела через три месяца после свадьбы. Своеобразный был человек. Смешной – обосраться. Его постоянно заметала полиция за то, что он продавал краденые стиральные машины и холодильники прямо из грузовика, но нам он об этом не рассказывал. Он говорил, что едет в командировку: «Дорогая, я уезжаю на месяц», – и садился в тюрьму на тридцать суток. Некоторое время мы ничего об этом не знали, но в конце концов он оказался не таким уж плохим парнем.
Он, конечно, привел в семью двух своих детей от предыдущего брака, Патрицию и Тони. Я был самым младшим, и мне все время доставалось от этих бугаев – новых брата с сестрой. Мои отношения с отчимом были непростыми, потому что для матери я был единственным ребенком в семье. Она дралась за меня, как маленький бойцовый петушок, и отчиму приходилось круто. Целью жизни Патриции было работать в Казначействе (подумать только), и со временем ее мечты сбылись. Тони живет в Австралии, в Мельбурне, у него своя фирма, он занимается пластиком (я представить себе не мог, что пластик это наследственное!). Он десять лет служил в торговом флоте и почти двадцать лет не писал нам. Отчим думал, что он умер.
После свадьбы мамы с отчимом мы переехали в его дом в Бенллехе, курортном городке на острове Англси в Уэльсе. Тогда меня и прозвали Лемми – видимо, это что-то валлийское. Я попал в очень плохую школу – единственный английский мальчик среди семи сотен валлийцев: и приятно, и полезно, да? Так что меня зовут Лемми с десяти лет. Конечно, усы у меня были не всегда. Усы у меня выросли только в одиннадцать.
Но я умел развлекаться. Можно было стащить гелигнита и подрихтовать береговую линию Англси. Одна строительная компания ремонтировала все канализационные трубы в городе. Они могли работать только летом – потом становилось слишком холодно. Так что в сентябре-октябре они сворачивались, а вещи оставляли в бытовках. И где-то в конце октября – начале ноября мы с друзьями в них пробирались. Черт возьми, для мальчика лет десяти-одиннадцати это как клад найти! Там были кепки и комбинезоны, гелигнит, детонаторы и фитили – в общем, куча замечательных вещей. Мы цепляли детонатор к фитилю и совали его в гелигнит. Потом вырывали ямку в песке на берегу, совали туда наше изделие, оставляли фитиль снаружи и присыпали песком. Когда все было готово, мы клали сверху камень побольше, поджигали фитиль и уебывали со всех ног. БАБАХ! – и камень взлетал в воздух метров на пятнадцать. Это было круто! Потом я видел, как там, под дождем, стоит толпа людей, они глядели на произведенный ущерб и перешептывались: «Как думаешь, что случилось?» – «Не знаю, может, марсиане?» Что думал местный полицейский – загадка: он слышал весь этот страшный грохот, выходил на берег, а там пол-утеса съехало в море. Когда мы закончили, береговая линия на три километра была не та, что прежде. Но это же все невинные забавы, да? Какой только херней не занимаются школьники, и, в конце концов, почему бы и нет. Им же так и полагается – злить старших, не давать им расслабиться. А иначе какой в них толк?
Ознакомительная версия.
