В этот вечер вручения «Оскаров» «Амадею» везло. Питер Шеффер был награжден за лучший сценарий, Ф. Мюррей Абрахам удостоился звания лучшего актера, и еще мы получили премии за работу художника, за костюмы, звук и грим. Наконец человек, появления которого я ждал, Стивен Спилберг, вышел на сцену с конвертом в руке.
У меня подскочило давление, и мне ужасно захотелось, чтобы в конверте был листок с моей фамилией, хотя я уже выпятил подбородок в гримасе разочарования. Я почувствовал жар направленных на меня софитов и приготовил свою самую лучшую улыбку проигравшего, не спуская глаз с листка бумаги, который Спилберг разворачивал на сцене.
«Итак, имя победителя…» Он сделал драматическую паузу, и я решил, что, в конце концов, не хочу получать этого «Оскара», потому что внезапно почувствовал на себе взгляд сотен миллионов глаз; вся эта чертова планета уставилась на меня. Вдруг я испугался газетчиков, охотников за автографами, академиков: это был момент паники, и меня охватил озноб. Наконец Спилберг поднял голову и произнес мое имя, и все чувства снова хлынули потоком. Теперь я ощутил тепло, прекрасный электрический разряд выбросил меня из кресла, и я побежал на сцену, и мир превратился в вихрь впечатлений, зал стал нереальным, Спилберг был всего лишь тенью, пожимавшей мне руку, а тяжесть «Оскара» в моей руке означала независимость, новые, интересные для меня фильмы, новый расцвет жизни.
Я произнес речь, более или менее соответствовавшую тому, что я заготовил, но пока я говорил, я опять подумал — почему я? Черт возьми, почему именно я? За что на меня свалилось столько удачи? Это чувство не покидало меня много лет, оно то уходило, то приходило вновь, чувство, что я недостоин всей этой невероятной судьбы, всех этих поражений и побед, которые были в моей жизни, что в конечном счете я украл у кого-то причитающуюся ему долю счастья.
Единственным ответом, который пришел мне на ум, было услышанное когда-то замечание о том, что испытания, не убивающие тебя, делают тебя сильнее. Может быть, это замечание в моем случае справедливо, может быть, именно потому это был я.
А поскольку я всегда так старался победить, мне в голову пришла еще одна мысль: итак, я победил, это потрясающе, но неужели это конец?
И в тот момент, когда стрелка на часах моей депрессии почти дошла до двенадцати, в последнее мгновение я вспомнил старый чешский анекдот: муж неожиданно приходит домой. Жена быстренько прячет любовника в шкаф в спальне. В течение двух часов он сидит там, среди флаконов дорогих духов, в самых изысканных ароматах розового масла, орхидей и мускуса, среди жасминового мыла, детских присыпок, душистых тальков и кремов. Наконец жене удается снова выпроводить мужа из дома, и любовник вываливается из шкафа с воплем: «Скорее! Дай мне кусок дерьма!»
Всю жизнь мне казалось: можно больно пораниться, оглядываясь назад, поэтому я редко вспоминал свое детство. Было слишком грустно прокручивать назад собственную жизнь, и в результате получилось, что я едва не растерял замечательные воспоминания об этом далеком времени.
Я родился в городке Часлав в Центральной Чехии, точнее — на крепкой дубовой кровати моих родителей. На дворе был 1932 год, кровать стояла в двухэтажном доме, а дом стоял на углу двух грязных улиц, недалеко от вокзала. Его окна выходили на маленький парк, в котором росли серебристые ели и дубы, и на бежевые оштукатуренные кирпичные домики. По соседству было много садов с цветочными клумбами и фруктовыми деревьями за узорными решетками.
В Чаславе было примерно десять тысяч жителей, а история его восходит к XIII столетию. Помимо большой готической церкви, принадлежавшей католикам, и маленькой протестантской, куда моя семья ходила на службу в воскресенье, самым примечательным местом города считалась площадь размером с маленький аэродром. Средневековые армии могли строиться на ней перед походом.
И именно в этом маленьком городке с большой площадью однажды субботним вечером меня, четырех- или пятилетнего мальчугана, родители привели в большой зал, полный народу. Все были нарядно одеты, курили, разговаривали и смеялись. Пока мы пробирались через длинные ряды деревянных скамеек, я лучше видел ботинки, чем лица. Мы сели, лампы погасли, и пучок яркого света прорезал темноту. Этот свет выходил из дырки в задней стене, которая легко прикрывалась монеткой, а потом быстро расширялся, превращаясь в толстый конус лучей, высвечивающих удивительные картинки на белой простыне перед нами.
На серых лицах размером с дом беззвучно раскрывались и закрывались рты размером с дверь. Можно было слышать только жужжание машины где-то позади. Внезапно мерцающая картинка исчезла, и перед нами появилась толпа крестьян. Они тоже открывали рты беззвучно, как рыбы, а потом исчезли и они, уступив место странице, на которой были написаны какие-то слова и которая плыла по морю из нот. Спустя мгновение пропала и она, и вновь появились гигантские лица, но на этот раз люди вокруг меня стали подпевать губам, двигавшимся на белой простыне: «Как же нам не веселиться, коль здоровье нам дано».
Вначале они пели тихо, но потом разошлись, и вскоре хор пел уже во всю мощь легких.
Оказалось, что я смотрел документальный фильм по опере Бедржиха Сметаны «Проданная невеста», но фильм был немой. Эта опера долгое время считалась воплощением национального чешского характера, предполагалось, что зрители должны знать музыку. В то время я еще даже не знал, что такое опера. Я видел, как люди поют в церкви, но здесь все было по-другому, это было так странно, потому что вокруг меня то там, то здесь начинали всхлипывать дамы и люди пели все громче, а вскоре все они заплакали, и дом качался в такт мелодии.
В демократической Чехословакии конца 30-х годов люди все больше нервничали. По ту сторону границы, в Германии, Адольф Гитлер требовал, чтобы наша страна отдала ему территории, населенные немцами. Он угрожал силой захватить Судетскую область, если чешское правительство не согласится на его требования. В тот субботний вечер 1937 или 1938 года мне и в голову не могло прийти, что поведение кинозрителей Часлава было каким-то особенным. Я считал, что такие сборища с плачем происходили в кино «Прогресс» каждый вечер, и я просто не знал, что думать по этому поводу.
Вскоре после этого родители опять повели меня в кино «Прогресс», и на сей раз я увидел «Белоснежку и семь гномов» Уолта Диснея. Фильм привел меня в состояние транса. Краски были такими яркими, музыка — просто неземной, а хорошо известная история оказалась такой захватывающей, что я не знал, как мне вести себя. Я хохотал до слез, визжал от восторга, кусал губы, подбадривал гномов, обожал Белоснежку, и мне хотелось, чтобы фильм никогда не кончался.
