Работа в поле стала опасной с началом войны. Урожай жгли басмачи, чтобы он не достался народной власти, жгли правительственные войска, чтобы урожаем не воспользовались басмачи. С войной в людей вселился дьявол, сатанистские силы, зависть и корысть. Война довела крестьян до отчаяния. Они работали на пределе сил и возможностей, желали только одного, чтобы в стране был один хозяин, а не два и не три. Смотрели на Кармаля, как на своего пастуха стада, а он не знал, что сказать и что сделать. Всеми делами в Афганистане управляли советские мушеверы, привыкшие все делать на авось и на глазок, и вирус насилия ширился, как зараза, словно огненный смерч.
Из кабины пилотов вернулся Михаил Семенович. Он объяснил причину тревоги:
– Прошлый раз самолет обстреляли с земли именно в этом месте, и летчики решили повысить бдительность, и не напрасно! Внизу работают крестьяне. Их трудно отличить от басмачей. Да и чем крестьянин отличается от басмача? Ничем. Должен вам заметить, товарищ полковник, жизнь крестьян дошла до полной нищеты. Голод и разруха уже подошли к Кандагару. Цены на продукты питания возросли в пять-десять раз. Война превратила цветущие кишлаки в безлюдье, дикую пустыню. Афганцы покидают насиженные места, уходят в Пакистан, Иран – словом, куда глаза глядят. Во многих кишлаках съедены все кошки и собаки. Люди едят ворон, голубей, чтобы выжить. Всякий человек не без слабости, но чтобы жрать кошек за милую душу – увольте, не могу. А вот афганцы жрут. Сам видел, вот те крест, не вру. Не люди, а оборотни.
– Так же поступали французы во время блокады Франции и ее столицы Парижа, – заметил я, – французы съели не только всех кошек и собак, но и крыс. Знать историю прошлого никому не вредно, особенно если это касается выживания нации!
– Когда же это было с французами? Неужто в годы Второй мировой войны?
– Нет! Это было раньше, когда Париж был окружен неприятельскими войсками задолго до минувшей войны.
– Войны – это зло! Скажите, товарищ полковник, как долго будет продолжаться эта ненавистная всем афганская война?
– Вы, Михаил Семенович, смелый человек, но не дай бог, чтобы эти слова услышал кто-то другой из штаба 40-й армии. Так думают все, но об этом не все так говорят. Не пришло время. Вы правы в том, что Кандагар от бомбежек превратился в Карфаген, разрушенный варварами, и население покидает насиженные места в поисках лучшей жизни. Но где эта лучшая жизнь? Ее нет и быть не может в условиях гражданской войны. В деревнях не хватает рук для работы на пашне. По приказу Бабрака Кармаля в армию забирают поголовно всех подряд, естественно, от этого не станет больше мяса, молока, хлеба. Не надо, Михаил Семенович, задавать вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» – продолжал я, – война в Афганистане только началась и ей не видно конца, и если она продлится десять лет, афганцы будут жрать за милую душу, как вы выражаетесь, не только воробьев, голубей и ворон, но и крыс. Как в Ленинграде, будет процветать людоедство. Об этом теперь можно говорить. Пожалуй, только Жданов в блокадном Ленинграде жрал в три горла, даже имел корову, которая паслась на задворках Смольного, и пил парное молоко, а чтобы не поправиться, бегал вокруг Смольного, сбрасывал лишний вес. Для одних война – это смерть, для других – мать родная. Так было, так будет. Пример тому – афганская война.
– Я того же мнения, товарищ полковник. Война будет затяжной. Мне часто приходится летать в Кандагар и другие города Афганистана, и я отчетливо вижу кровавые следы войны, это чем-то напоминает картину художника «Поход Мамая на Русь». Страшно осознавать, что я участник этой кровавой драмы.
Старший лейтенант Собакин задумался. Помолчал. Посмотрел вниз на пашни, луга, оказавшиеся под крылом самолета, сказал: «Как прекрасна весна! Природа радуется, что зима закончилась. Появилась трава. Хочется походить по траве босиком вместе с крестьянами и покопаться в земле. Появились многочисленные ручейки от таяния снега. Природа пробудилась, слава богу, стало хорошо и весело на душе…» Я прервал размышления Михаила Семеновича. «Взгляните туда, – сказал я ему, – среди лошадей у водопоя выделяется статностью и строптивостью рыжий молодой жеребец, мощный, широкогрудый, на больших и сильных ногах, с могучим крупом, длинным хвостом». Жеребец преследовал молодую, игривую кобылицу, выталкивал ее из воды на простор и наконец вытолкнул ее из воды и она проворно выскочила на берег, понеслась вперед со скоростью курьерского поезда по бездорожью, увлекая за собой рыжего жеребца. Пара коней не касалась земли, а словно летела на крыльях Пегаса. Чудо-кони неслись вперед, приминая кусты, распугивая мелкую живность, спрятавшуюся в траве, сверкая мокрыми от росы подковами.
– Огонь, а не кони! – залюбовался рыжим жеребцом Михаил Семенович. – Жеребец – это настоящий конь самого Александра Македонского, Буцефал.
– А какова кобылица, – заметил я, – она под стать Буцефалу, не так ли?
– Прекрасная пара – создание природы и ее творение! – сказал Михаил Семенович, любуясь бегом лошадей. – Век бы смотрел на таких лошадей, как эти, не отрываясь. Лошадей я люблю с детства.
Я ведь, товарищ полковник, детдомовский, но все хорошее, что я вижу, быстро исчезает, как призрак. Я невезучий. Видать, такова моя судьба. С судьбой не поспорить! Был с детства горемыкой, таким и остался.
Михаил Семенович замолчал. Смахнул порывистым жестом набежавшие слезы, тихо сказал: – Я родился перед Второй мировой войной. К власти в Германии пришел Гитлер. Отец сказал маме: «Все. Мир кончился. Будет война. Гитлер тому причина!» – Отец не ошибся. Грянула война, которая вскоре подошла к границам России. Помню, хотя был тогда маленьким, как нас, трех-четырехлетних детей, спасали от фашистского рабства. Долго везли поездом, потом на машинах, и когда открыли борта машины, из трехсот подростков в живых осталось около пятидесяти человек, остальные погибли в дороге. Я остался жив. Нас поместили в детдоме на берегу реки, в небольшом сибирском городке. Так начиналась моя жизнь, в скитаниях и нищете.
Михаил Семенович вновь замолчал. Тяжело давались ему эти воспоминания из прошлого. Я смотрел на него и думал, что мы с ним люди одной судьбы, прошли через войну, голод, разруху, нищету. В жизни ничего не видели хорошего, особенно в детские годы. Как и Михаил Семенович, я тоже прошел дорогами безотцовщины, познал унижение, голод, детдом в городе Тобольске. Старшие ребята крали у нас, малышей трех-четырехлетних, хлеб из-под подушки, когда мы спали, и от голода и побоев жизнь в детдоме становилась настоящим адом. Мы оба молчали и, кажется, думали об одном и том же, как мы выжили в условиях кошмара и террора со стороны советской власти к людям. Стоило опоздать на работу на 20 минут, полагалась тюрьма и пять лет на лесоповале. За бранное слово в адрес товарища Сталина – расстрел. «Боритесь, если вы люди!» – говорил Максим Горький, но он, кажется, не понимал, что говорил. Борьба одиночек была бессмысленна, а собираться больше трех-четырех было запрещено законом. В милицейских околотках с пристрастием добивались признания вины, кто-то не выдерживал пыток, и так выявлялись новые «враги народа».
