Наступил момент, когда часовым нужно было или стрелять, или у них вырвут винтовки. Они побледнели и стали жаться к дверям.
В это время подоспел поручик. Обогнув угол, поручик расчищал себе дорогу с револьвером в руках.
Через мгновение серый живой частокол, выстроившись у дверей, закрыл собой побледневших часовых.
– Назад! Осадите! Стрелять буду!
У поручика голос был звонкий и уверенный. Но студенты, как интеллигенты, не могли сдаться так просто…
– Господин офицер! Вы должны понимать! Теперь свобода! Теперь конституция!
– Конституция! Ура!
Электризуя самое себя, толпа ринулась…
Раздалась команда:
– По наступающей толпе – пальба – взводом!!!
Серый частокол выбросил левые ноги и винтовки вперед, и раздался характерный, не громкий, но ужасно четкий стук затворов…
* * *
-Да, Д.И. был прав… Достаточно было строгого окрика, за которым «чувствуется твердая воля»…
Увидев, что с ними не шутят, толпа съежилась и, отругиваясь, осадила.
И в наступившей тишине раздал ась негромкая команда, которую всегда почему-то произносят презрительным баском:
– Отставить!..
* * *
Я вышел пройтись. В городе творилось нечто небывалое. Кажется, все, кто мог ходить, были на улицах. Во всяком случае, все евреи. Но их казалось еще больше, чем их было, благодаря их вызывающему поведению. Они не скрывали своего ликования. Толпа расцветилась на все краски. откуда-то появились дамы и барышни в красных юбках. С ними соперничали красные банты, кокарды, перевязки. Все это кричало, галдело, перекрикивалось, перемигивалось.
Но и русских было много. Никто хорошенько ничего не понимал. Почти все надели красные розетки. Русская толпа в Киеве, в значительной мере по старине монархическая, думала, что раз Государь дал манифест, то, значит, так и надо, – значит, надо радоваться. Подозрителен был, конечно, красный маскарад. Но ведь теперь у нас конституция. Может быть, так и полагается.
Потоки людей со всех улиц имели направление на главную – на Крещатик. Здесь творилось нечто грандиозное.
Толпа затопила широкую улицу от края до края. Среди этого моря голов стояли какие-то огромные ящики, также увешанные людьми. Я не сразу понял, что это остановившиеся трамваи. С крыш этих трамваев какие-то люди говорили речи, размахивая руками, но, за гулом толпы, ничего нельзя было разобрать. Они разевали рты, как рыбы, брошенные на песок. Все балконы и окна были полны народа.
С балконов также силились что-то выкричать, а из-под ног у них свешивались ковры, которые побагровее, и длинные красные полосы, очевидно, содранные с трехцветных национальных флагов.
Толпа была возбужденная, в общем, радостная, причем радо вались – кто как: иные назойливо, другие «тихой радостью», а все вообще дурели и пьянели от собственного множества. В толпе очень гонялись за офицерами, силясь нацепить им красные розетки. Некоторые согласились, не понимая, в чем дело, не зная, как быть, – раз «конституция». Тогда их хватали за руки, качали, несли на себе… Кое-где были видны беспомощные фигуры этих едущих на толпе…
Начиная от Николаевской, толпа стояла, как в церкви. Вокруг городской думы, залив площадь и прилегающие улицы, а особенно Институтскую, человеческая гуща еще более сгрудилась…
Старались расслышать ораторов, говоривших с думского балкона. что они говорили, трудно было разобрать…
Несколько в стороне от думы неподвижно стояла какая-то часть в конном строю.
* * *
Я вернулся домой.
Там сцены, вроде утрешней, повторялись уже много раз. много раз подходила толпа, вопила, угрожала, стремил ась ворваться. Они требовали во имя чего-то, чтобы все газеты, а в особенности «Киевлянин», забастовали.
Но киевлянинские наборщики пока держались. Они нервничали, правда, да и нельзя было не нервничать, потому что этот рев толпы наводил жуть на душу. что может быть ужаснее, страшнее, отвратительнее толпы? Из всех зверей она – зверь самый низкий и ужасный, ибо для глаза имеет тысячу человеческих голов, а на самом деле одно косматое, звериное сердце, жаждущее крови…
С киевлянинскими наборщиками у нас были своеобразные отношения. многие из них работали на «Киевлянине» так долго, что стали как бы продолжением редакционной семьи. Д.И. был человек строгий, совершенно чуждый сентиментальностей, но очень добрый, – как-то справедливо, разумно добрый. его всегда беспокоила мысль, что наборщики отравляются свинцом, и, вообще, он находил, что это тяжелый труд. Поэтому киевлянинские наборщики ежегодно проводили один месяц у нас в имении – на отдыхе. По-видимому, они это ценили. как бы там ни было, но Д.И. твердо им объявил, что «Киевлянин» должен выйти во что бы то ни стало. И пока они держались – набирали…
* * *
Между тем около городской думы атмосфера нагревалась. Речи ораторов становились все наглее, по мере того как выяснилось, что высшая власть в крае растерялась, не зная, что делать. Манифест застал ее врасплох, никаких указаний из Петербурга не было, а сами они боялись на что-нибудь решиться.
И вот с думского балкона стали смело призывать «к свержению» и «к восстанию». Некоторые из близстоящих начали уже понимать, к чему идет дело, но дальнейшие ничего не слышали и ничего не понимали. Революционеры приветствовали революционные лозунги, кричали «ура» и «долой», а огромная толпа, стоявшая вокруг, подхватывала…
Конная часть, что стояла несколько в стороне от думы, по-прежнему присутствовала, неподвижная и бездействующая.
Офицеры тоже еще ничего не понимали.
Ведь конституция!..
* * *
И вдруг многие поняли…
Случилось это случайно или нарочно – никто никогда не узнал… Но во время разгара речей о «свержении» царская корона, укрепленная на думском балконе, вдруг сорвалась или была сорвана и на глазах у десятитысячной толпы грохнулась о грязную мостовую. Металл жалобно зазвенел о камни…
И толпа ахнула.
По ней зловещим шепотом пробежали слова:
– Жиды сбросили царскую корону…
* * *
Это многим раскрыло глаза. Некоторые стали уходить с площади. Но вдогонку им бежали рассказы о том, что делается в самом здании думы.
А в думе делалось вот что.
Толпа, среди которой наиболее выделялись евреи, ворвалась в зал заседаний и в революционном неистовстве изорвала все царские портреты, висевшие в зале.
Некоторым императорам выкалывали глаза, другим чинили всякие другие издевательства. какой-то рыжий студент-еврей, пробив головой портрет царствующего императора, носил на себе пробитое полотно, исступленно крича:
