были людьми одаренными и наделенными математическими способностями. В таких случаях, схожих у большинства математиков, гены далеко искать не приходится. Детство Харди, в отличие от Эйнштейна, было типичным для будущего математика. Он продемонстрировал недюжинный интеллект сразу после, если не до того, как заговорил. В два года он знал числа до миллиона (типичный признак математических способностей). Во время церковных служб он забавлялся, разлагая на множители номера псалмов. С тех пор игра с числами вошла у него в привычку, которая впоследствии привела к трогательной сцене у постели больного Рамануджана; этот случай хорошо известен, но я все равно не удержусь от его пересказа.
Итак, детство Харди проходило в образованной, культурной, высокоинтеллектуальной викторианской среде. Несмотря на некоторую одержимость, родители были к сыну очень добры. Викторианские семьи, где к интеллектуальному развитию предъявлялись повышенные требования, как правило, обеспечивали вполне щадящее взросление. Детство Харди имело лишь две особенности. Во-первых, в небывало раннем возрасте (задолго до двенадцатилетия) у него обнаружилась крайняя застенчивость. И сам он, и его родители знали о его необычайной одаренности – он превосходил сверстников по всем предметам. Однако выдающаяся успеваемость имела огромный недостаток: приходилось выходить перед всей школой и получать разного рода призы. Для Харди это было невыносимо. Однажды за ужином он признался мне, что не раз нарочно давал неверные ответы, чтобы уберечь себя от этой жуткой пытки. Впрочем, притворялся он из ряда вон плохо и продолжал получать награды.
С годами застенчивость Харди немного уступила духу соперничества. Как мы читаем в «Апологии»: «Не скажу, что с детства страстно увлекался математикой, – во всяком случае в моем стремлении к карьере математика не было ничего благородного. В моем тогдашнем понимании все сводилось к экзаменам и степеням: я добивался первенства среди сверстников, и математика казалась самым надежным способом его утвердить». Тем не менее сверхчувствительная натура Харди никуда не делась, словно ему при рождении досталась кожа в три раза тоньше, чем у других. В отличие от Эйнштейна, которому прежде, чем признали его моральный авторитет, в столкновениях с внешним миром приходилось сдерживать мощь собственного эго, Харди, напротив, был вынужден постоянно преодолевать свою уязвимость. Из-за этого он порой казался чрезмерно самонадеянным (что не было свойственно Эйнштейну), особенно когда приходилось отстаивать свою нравственную позицию. С другой стороны, у него в результате сложилось такое ясное представление о себе и выработалась такая подкупающая искренность, что о самом себе он говорил запросто и без обиняков (что никогда не удавалось Эйнштейну).
Думаю, что именно это внутреннее противоречие выражалось в любопытной странности в характере Харди. Он был воплощением анти-нарциссизма и терпеть не мог фотографироваться: насколько мне известно, существует всего пять его снимков. В комнатах, которые он занимал в Кембридже, не водилось зеркал, даже для бритья. А если случалось останавливаться в гостинице, он первым делом завешивал все зеркала полотенцами. Даже для человека с лицом горгульи такое поведение выглядело бы странным, а уж тем более для того, кто всю жизнь был необычайно красив. Впрочем, как известно, нарциссизм и анти-нарциссизм не зависят от того, каким человека видят окружающие.
Неудивительно, что многие находили такое поведение эксцентричным. Однако и здесь между Харди и Эйнштейном существовало различие. Те, кто долго общался с последним, – Инфельд [6], например, – считали его необычным, непохожим на них; уверен, что со временем такое же чувство возникло бы и у меня. В отношении Харди все обстояло наоборот. Хотя его поведение отличалось эксцентричностью, постепенно эти причуды начинали казаться оболочкой, скрывающей натуру, не сильно разнившуюся с нашей, просто более деликатную, ранимую, менее защищенную.
Другая особенность детства Харди, куда более прозаичная, заключалась в отсутствии каких-либо практических препятствий в отношении его карьеры. Харди, с его стерильной прямолинейностью, грех было жаловаться. Он знал цену привилегиям и понимал, что ему крупно повезло. В их семье лишние деньги никогда не водились – родители жили на жалованье школьных учителей. Зато они могли проконсультироваться у лучших советников по образованию Англии конца девятнадцатого века. Информация такого рода в этой стране всегда значила куда больше, чем любое богатство. Стипендий хватало, надо было только знать, как их получить. В отличие от молодого Уэллса или молодого Эйнштейна, у Харди не было ни малейшего шанса затеряться. С двенадцати лет от него требовалось просто выживать, забота о его талантах гарантировалась.
Так и вышло: в двенадцать лет он получил стипендию в Винчестере [7] – уже тогда лучшем математическом колледже Англии – исключительно на основе своих выдающихся результатов по математике в Крэнли. (Интересно, может ли такой гибкостью похвастаться какая-нибудь знаменитая школа в наши дни?) Он стал одним из лучших учеников в классических дисциплинах, а математикой с ним и вовсе занимались индивидуально. Позже Харди признавал, хотя и неохотно, что получил приличное образование. Он ненавидел школу, ему нравились только предметы. Как всякий викторианский интернат, Винчестер стал для мальчика суровым испытанием. В одну из зим Харди едва не умер. Он завидовал Литлвуду, который учился в Сент-Поле и каждый день возвращался в уютную домашнюю обстановку, а также другим друзьям, посещающим бесплатные и нетребовательные школы. После окончания Винчестера Харди обходил ненавистный колледж стороной. И все же, как и следовало ожидать, школа направила его по верному пути, обеспечив поступление в Тринити [8].
Помимо всего прочего, Харди затаил своеобразную личную обиду на Винчестер. Ему от природы отлично давались игры с мячом. В пятьдесят лет он легко мог побить университетских резервных игроков в теннис, а в шестьдесят на моих глазах совершал невероятные броски в сетки для крикета. Тем не менее в Винчестере никто не удосужился его тренировать. Сам он считал, что ему недостает техники и, будь у него тренер, он мог бы стать чуть ли не первоклассным бэтсменом. Я уверен, что, как и в других случаях с самооценкой, Харди не ошибался. Удивительно, что в зените викторианского помешательства на спортивных играх могли пропустить подобный талант. Вероятно, никому в голову не приходило разглядеть чемпиона в таком хилом и тщедушном, а главное – таком болезненно стеснительном первом ученике колледжа.
В ту эпоху выпускники Винчестера обычно поступали в Нью-колледж Оксфорда. Для профессиональной карьеры Харди этот выбор не имел особого значения (хотя, останься он в Оксфорде, который всегда нравился ему больше, чем Кембридж, многие из нас понесли бы серьезную утрату). Харди же решил отправиться в Тринити – по причине, которую он иронично и со свойственной ему неприукрашенной прямотой описывает в «Апологии»:
«Незадолго до пятнадцатилетия мои амбиции (неожиданным образом) приняли новый оборот. Мне попала в руки книга некоего Алана Сент-Обина (псевдоним миссис Фрэнсиз Маршалл) под названием «Член Тринити-колледжа», в
