— Будь ты проклят, нечестивец!
— Окаянный! Изверг рода человеческого! Хулитель веры Христовой!
Под этим потоком брани Фрол, бредущий за телегой, лишь съеживался, а Степан, напротив, стоял, гордо подняв голову, поглядывал по сторонам пристально и грозно.
Шествие остановилось около Земского приказа. Здесь уже все было готово для допроса. Внизу в подвале горел огонь, а в нем лежали раскаленные щипцы, прутья железные. Рядом палач налаживал веревку для дыбы.
Степана допрашивали первого.
— Ну, расскажи, злодей, как начал ты свое воровство, когда появился у тебя умысел поднять твою воровскую руку на царя-батюшку, на честной православный народ? — начал ласково спрашивать земский дьяк.
Разин молчал.
— А ну-ка кнута ему для начала.
Палач сорвал с плеч Разина лохмотья, оголил спину, деловито осмотрел ее. Потом сделал знак своим помощникам. Те бросились к узнику, связали ему руки и подняли на ремне за руки вверх. Тут же палач обвил ремнем ноги Степана и налег на конец ремня, вытягивая и вытягивая тело в струну. Вывернулись вверх руки, вытянулись над головой. Послышался хруст. Но Разин и стона не издал.
— Бей! — крикнул дьяк, и на обнаженную спину посыпались удары толстого кожаного кнута.
После первых же ударов спина Степана вздулась, посипела, кожа начала лопаться, как от порезов ножа.
— Говори, злодей, кто сподвигнул тебя на воровство, кто помогал, кто был в сообщниках.
— А вы у брата моего Ивана спросите, — только и сказал Разин и замолчал.
— Повешен твой брат, злодей, не богохульствуй, говори все, как было воистину.
Свистел кнут, брызгала кровь на земляной пол подпила. Уже полсотни ударов отвалил палач, а Разин все еще молчал.
— На огонь его, — приказал дьяк.
Степана отвязали, облили холодной водой, чтобы немного ожил, потом повалили связанного на землю, продели между рук и ног бревно и потащили к полыхающей жаровне. Четверо дюжих молодцов подняли бревно и поднесли висящее тело к огню. В душном подвале запахло паленым мясом. Зарыдал, забился в углу Фрол.
— Ой, брат, брат, расскажи ты им все, покайся!
— Молчи, — проскрипел Степан.
— Прутьями его, — молвил дьяк.
Палач схватил щипцами раскаленный железный прут и начал им водить по избитому, обожженному телу, но Разин по-прежнему молчал. Сидящие по лавкам бояре государевы подивились на такое злобное упорство, пошептались, подозвали к себе дьяка. Тут же Степана оттащили в сторону и принялись за Фрола. И едва раскаленный прут прикоснулся к его обнаженной спине, как Фрол закорчился, закричал, заплакал. Степан поднял голову:
— Экая ты баба, Фрол. Вспомни, как жили мы с тобой. А теперь надо и несчастья перенесть. Что, разве больно? — И он вызывающе улыбнулся в сторону бояр.
Те снова пошептались, и палач поднял Разина с пола. Ему обрили макушку и начали лить на оголенное место воду капля за каплей. Против этой пытки не могли устоять злодеи самые закоренелые и упорные, в изумление входили,[3] молили о пощаде. Степан Разин вытерпел и эту муку и не произнес ни единого слова. Только когда его уже полумертвого бросили на пол, он поднял голову и, еле шевеля запекшимися от крови губами, сказал брату:
— Слыхал я, что в попы ученых людей ставят, а мы, брат, с тобой простаки, а и нас постригли.
— Бей его! Бей сукина сына! — завизжал в яростном бессилии земский дьяк. Палач и его подручные бросились к Степану и начали, дико вскрикивая, топтать его сапожищами, бить железными прутьями.
— Ох, хватит, хватит, убьете вы его, хватит, — чуть не рыдал дьяк, — а нужен он нам, нужен еще…
Бездыханного Степана снова окатили водой и, едва он очнулся, потащили к выходу.
Наутро его снова привели в подвал Земского приказа.
— Ну, скажешь, злодей, как замышлял злодейства свои? — спросил дьяк.
Разин молчал.
— На дыбу его!
Около полудня допрос вдруг прекратили. В подвал пожаловал сам великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец, и многих государств и земель восточных, и западных, и северных отчич, и дедич, и наследник, и обладатель. Осторожный, тихий, тучный, он вошел в подвал, сел, впился глазами в Разина.
— Великий государь перед тобой, покайся, злодей, принеси свои вины.
Разин поднял голову, пристально посмотрел на царя, но продолжал молчать.
Царь сделал знак рукой, мигом подскочил окольничий, вынул из шкатулки свиток, развернул его.
— Приказал тебя великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович спрашивать: писал ли ты, злодей, письма Никону, лишенному священным собором сана своего патриаршего, слал ли гонцов своих в Ферапонтов Белозерский монастырь?
— Письма писал и гонцов слал, но не ответил нам святой отец.
Разин прикрыл глаза.
Царь снова махнул рукой в сторону окольничего. Тот заторопился, вчитываясь в статьи царского допроса:
— Посылал ли ты гонцов своих тайком в Москву с грамотами к боярам Черкасским и давали ли тебе ответ те бояре?
— Ничего про бояр Черкасских не знаю.
— Кто был с твоими злодейскими прелестными письмами на Ижоре и в Корелах, у свейской границы и не было ли у тебя, злодея, ссылки письмами со свеями?
Разин молчал.
Медленно и хмуро поднялся Алексей Михайлович, вслед за царем двинулись бояре. Земский дьяк дал знак палачу продолжать пытку. Через некоторое время окольничий вернулся.
— Царский приказ, дьяк: что хочешь делай, а злодей должен заговорить, царь приказал принести ему вины…
А по Москве ползли небывалые слухи, будто Стенька заколдован — ни огонь его не берет, ни дыба, ни железо. Смеется Стенька над боярами, потешается. В те дни некий Акинфей Горяинов отправил своему другу в Вологду письмо: «Бояре ныне беспрестанно за тем сидят. С двора съеждяют на первом часу дни, а разъезждятотся часу в тринадцатом дни.[4] По два дни пытали. На Красной площади изготовлены ямы и колы вострены».
Всю ночь с 5 на 6 июня Разин пролежал в мрачном, сыром подземелье. Близ окованных железом дубовых дверей, около маленького зарешеченного оконца всю ночь дежурил наряд стрельцов. Стрелецкий сотник по нескольку раз за ночь проверял посты, спрашивал: «Как там злодей?»
— Поет что-то, — испуганно отвечали стрельцы. Рассказывали потом стрельцы, будто пел Степан такую песню:
Схороните меня, братцы, между трех дорог:
Меж Московской, Астраханской, славной Киевской.
В головах моих поставьте животворный крест,
Во ногах мне положите саблю вострую.
Кто пройдет или проедет — остановится,
Моему ли животворному кресту помолится,
Моей сабли, моей вострой, испужается.
Наступило 6 июня. С раннего утра к Лобному месту потянулись сотни людей. Вся Москва уже знала, что ныне будет казнен Стенька Разин. Из жалких лачуг в подмосковных слободах повылезли работные, тянулись к Красной площади тяглые посадские люди. Пришло в движение и купеческое Замоскворечье. Из каменных домов Белого города выходили большие московские люди — вершители судеб государственных. С английского и немецкого подворья прибыли иноземные гости, стрельцы расчищали дорогу чужеземным послам, посланникам и гонцам. Три ряда отборных рейтар окружили со всех сторон Лобное место. За этот кордон пропускали лишь иноземцев да самых больших людей. Чернь и простонародье стрелецкие заставы останавливали уже вдалеке от площади: несколько стрелецких полков заняли основные улицы города, площади. Посадские плевали в стрельцов подсолнуховой шелухой, кричали: «Чтой-то мы уже стали вязнями[5] у себя дома!» Стрельцы отмалчивались, оттирали бердышами тех, кто понахальнее.
