Вскоре после этого к Рейзену, голос которого нравился Сталину, позвонил Поскребышев и предупредил, чтобы он был готов сегодня выступить на приеме в Кремле. Рейзен ответил, что он уволен из театра и уже не выступает. Однако через некоторое время за певцом приехала машина, и он очутился в Кремле. Рейзен спел, как всегда, прекрасно. Сталин подозвал Харченко и спросил, указывая на Рейзена:
— Это кто?
— Это певец Рейзен.
— А вы кто?
— Председатель Комитета по делам искусств Харченко.
— Неправильно. Это — солист Государственного академического Большого театра, народный артист СССР Марк Осипович Рейзен, а вы — дерьмо. Повторите!
— Это — солист Государственного академического Большого театра, народный артист СССР Марк Осипович Рейзен, а я —дерьмо.
— Вот теперь правильно, — сказал Сталин.
Могущественный недруг
А. Фадеев приехал в Грузию на празднование юбилея Шота Руставели. В президиуме появился Л. Берия, которого аудитория встретила овацией. В течение вечера Берия намеренно несколько раз выходил и входил вновь, и всякий раз его появление вызывало бурные аплодисменты.
Вернувшись в Москву, Фадеев сказал Сталину: «Это было празднование не поэта Шота Руставели, а восточного князя Лаврентия Берии». Сталин вызвал Берию и спросил: «Слушай, Берия, не слишком ли много вождей у советского народа в Грузии?»
С тех пор у Фадеева появился могущественный недруг. Став членом Политбюро и наркомом внутренних дел, Берия несколько раз пытался посадить Фадеева, однако Сталин препятствовал этому. Трижды Берия устраивал покушения на Фадеева. Одно из них было в Переделкино: грузовик сбил машину Фадеева в кювет. Однако Фадеев остался жив.
Авторитет без звания
Очень интересная была реакция Сталина на наше предложение присвоить ему звание генералиссимуса. Это было уже после войны. На заседании Политбюро, где обсуждался этот вопрос, присутствовали Жуков, Василевский, я и Рокоссовский.
Сталин сначала отказывался, но мы настойчиво выдвигали это предложение. Я дважды говорил об этом. И должен сказать, что в тот момент искренне считал это необходимым и заслуженным. Мотивировали мы тем, что по статусу русской армии полководцу, одержавшему большие победы, победоносно закончившему кампанию, присваивается такое звание.
Сталин несколько раз прерывал нас, говорил: «Садитесь», потом сказал о себе в третьем лице:
— Хотите присвоить товарищу Сталину генералиссимуса. Зачем это нужно товарищу Сталину? Товарищу Сталину это не нужно. Товарищ Сталин и без этого имеет авторитет. Это вам нужны звания для авторитета. Товарищу Сталину не нужны никакие звания для авторитета. Подумаешь, нашли звание для товарища Сталина — генералиссимус. Чан Кайши — генералиссимус, Франко — генералиссимус. Нечего сказать, хорошая компания для товарища Сталина. Вы маршалы, и я маршал, вы что, хотите выставить меня из маршалов? В какие-то генералиссимусы? Что это за звание? Переведите мне.
Пришлось тащить разные исторические книги и статусы и объяснять, что это в четвертый раз в истории русской армии после Меншикова и еще кого-то, и Суворова. В конце концов, он согласился после того, как Рокоссовский сказал: «Я маршал и Вы маршал. Поэтому Вы не сможете меня наказать» (из воспоминаний маршала И. С. Конева).
Пропала трубка
Знаменитый в годы войны А. С. Яковлев, создатель истребителей, вспоминал анекдот, рассказанный ему когда-то членом Политбюро Андреем Андреевичем Ждановым.
Сталин жалуется: пропала трубка. Говорит: «Я бы много дал, чтобы ее найти». Берия уже через три дня нашел десять воров, и каждый из них признался, что именно он украл трубку, которая просто завалилась за диван в его комнате».
Жданов, рассказывая анекдот, весело смеялся.
Эта славная история, конечно, прежде всего, характеризует самого Жданова, но и Берия тоже. Такая, выходит, у Лаврентия Павловича была репутация даже среди своих товарищей по Политбюро.
Ради одобрительного слова Сталина ловкий человек готов на все, и жизнь невинных людей для него ничто.
Показания Кольцова
Фадеев через неделю или две после ареста Кольцова написал короткую записку Сталину о том, что многие писатели, коммунисты и беспартийные не могут поверить в виновность Кольцова. И сам он, Фадеев, тоже не может в это поверить. Считает нужным сообщить об этом широко распространенном впечатлении от происшедшего в литературных кругах Сталину и просит принять его. Через некоторое время Сталин принял Фадеева.
— Значил, вы не верите в то, что Кольцов виноват? — спросил Сталин.
Фадеев сказал, что ему не верится в это, не хочется верить.
— А я, думаете, верил, мне думаете, хотелось верить? Не хотелось, но пришлось поверить.
Поело этих «слов Сталин вызвал Поскребышева и приказал дать Фадееву почитать то, что для него отложено.
Пойдите, почитайте, потом зайдете ко мне, скажете о своем впечатлении, — так сказал ему Сталин, так это у меня осталось в памяти из разговора с Фадеевым. Фадеев пошел вместе с Поскребышевым в другую комнату, сел за стол, перед ним положил две папки показаний Кольцова. Показания, по словам Фадеева, были ужасные, с признанием связи с троцкистами.
— И вообще чего там только не было написано, — горько махнул рукой Фадеев. Видимо, как я понял, не желая касаться каких-то персональных подробностей. Читал и не верил своим глазам. Когда посмотрел всё это, меня вызвали к Сталину, и он спросил меня:
— Ну, как, теперь приходится верить?
— Приходится, — сказал Фадеев.
— Если будут спрашивать люди, которым нужно дать ответ, можете сказать мм о том, что вы знаете сами, — закончил Сталин и с этим отпустит Фадеева.
Туполев
Командующему авиацией дальнего действия А. Е. Голованову на фронте сообщили, что к нему приехал Туполев:
— Как вам его, «со свечами»?
— Какие «свечи», конечно, без!
— А я и не знал, что он сидит, и его возят с охраной, — вспоминал Голованов.
Андрей Николаевич, этот великолепный оптимист, вошел, улыбаясь.
Мы поговорили о его новом бомбардировщике, о возможности его применения в авиации дальнего действия, и вскоре я был у Сталина.
...Все вопросы были решены, но Сталин чувствовал, когда ему хотят еще что-то сказать. И Голованов прямо спросил:
— Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?
— Говорят, что он не то английский, не то американский шпион, — ответил Сталин, но в его голосе не было ни твердости, ни уверенности.
