Но прежде всего — со дня переезда его родителей из Желязовой Воли и до последнего мгновения своего пребывания на родине — был он варшавянином. Если он и называл себя «темным мазуром», то думая о Варшаве как о столице Мазовии. Я сказал бы даже больше, до копна своих дней Шопен оставался не только поляком, но именно варшавянином, как это и отметин в некрологе Норвид[4]. У него были все положительные качества, присущие жителям Варшавы. Отрицательных немного. Как известно, варшавяне не всегда пользуются доброй славой у своих земляков из других частей Польши. О них говорят «пустомеля варшавский». Вот этой-то черты не было у Шопена и в помине. Не говоря уже о его творчестве, где весь материал так благороден, где нет ни одного фальшивого такта, в личной жизни, в письмах, в отношении к себе и своему искусству Шопен ни на шаг не становится пустомелей.
Но юмор и эта способность увидеть во всем что-нибудь хорошее или забавное у него варшавские. Отношение к людям тоже. Ни Тальберг, ни другие дутые величины не обманут его; он не из тех, кто даст провести себя воспроизводимыми педалью пиано или бриллиантовыми запонками. Надуть его нелегко, и в этом отношении он настоящий варшавянин. Но не только в этом. Он был им и в гораздо более значительных и серьезных делах. Варшава воспитывала его между десятым и тридцатым годами XIX столетия, в эпоху «бури и натиска», в эпоху зарождения революционных и демократических тенденций, в эпоху усиления патриотических настроений и все более сознательных раздумий о путях освобождения родины, о борьбе во всем мире за социальную и политическую справедливость. Его воспитывала Варшава, наполненная шумом кафе и лязгом припрятанного оружия. Его воспитывала Варшава провинциальная, униженная, полная разящих контрастов, но всегда живая, остро реагирующая на всякое происшествие и о каждом событии имеющая свое собственное, независимое суждение. Шопен не был политиком и не очень то разбирался в происходящем вокруг. Но его восприимчивое сердце поляка и художника впитывало эти настроения, его душа ощущала их, его художественная интуиция помогала их разгадывать.
Точно так же чувствовал он и атмосферу, царившую в Европе, а в его романтическом творчестве отразились и всеобщие европейские настроения, сотрясавшие те удивительные десятилетия великого века. Само давление этой атмосферы заставило Шопена стать выразителем тех настроений — временных, преходящих, которые он сумел превратить в вечные и общечеловеческие. Посредником между Шопеном и огромным миром, его идеями была Варшава. Посредником между ним и Варшавой был его родной дом. Стоит внимательно присмотреться к этому необычайному дому. Ведь он во многом предопределил судьбу Шопена и судьбу его музыки.
В существующих исследованиях о Шопене слишком мало внимания уделяется тому, как формировались характер ум и чувства этого незаурядного человека. Слишком часто Шопен появляется в книгах, словно Минерва из головы Зевса, человеком вполне зрелым. Конечно же, это был чрезвычайно рано созревший гений, но ведь его формировали дом, школа, варшавская среда. Наконец, и стиль музыки Шопена не был только его собственным стилем, хотя с детских лет, как он писал Эльснеру[5], его преследовала «мысль о создании себе нового мира», но ведь для сотворения этого мира он пользовался материалами, известными уже и до него, заимствованными. Полными пригоршнями черпал он из произведении Гуммеля[6], Фильда[7], Марии Шимановской. Точно так же внутренний мир, мировоззрение и чувства его складывались из элементов, которые были сформированы окружением, обществом.
Я назвал дом Шопенов домом необычайным. Это один из немногих примеров, когда всех членов семьи связывали отношения прямо-таки необыкновенного взаимопонимания и взаимной привязанности. Тогда как Бетховен был вынужден сражаться с пьяницей отцом, а Бах, так рано осиротевший, был отдан на милость и немилость брата, Шопен был окружен в родном гнездышке любовью матери, отца и сестер. Хотя об этом и знает каждый исследователь Шопена, до сих пор семье Фридерика уделяется мало внимания. Не хватает нам, например, более обширных работ о его сестрах. А ведь отношение Шопена к Людвике Енджеевич, наперснице его юности, свидетельнице его любви к Жорж Санд, свидетельнице его смерти, казалось бы, побуждает нас к тому, чтобы занятия личностью этой женщины. Если так много пишут о женах и любовницах великих людей, о их матерях, то почему же так мало говорят о их сестрах? Но именно характер сестер в решающей степени оказывал влияние на детские годы таких художников, как Шопен или Шимановский[8].
Очень мало внимания уделяется также и родителям Шопена. Правда, благодаря тому, что было обнаружено юношеское письмо Миколая Шопена и точно установлено его происхождение, мы кое-что знаем об отце Фридерика, но все же еще чрезмерно мало А ведь одно только изучение его писем к сыну дает нам обильный материал для характеристики его личности. О матери Шопена до последнего времени мы не знали ничего; кое-что о ее происхождении стало известно, когда была отыскана ее метрика, которая позволила, между прочим, точно установить и день ее рождения.
Несмотря на все эти недавно обнаруженные документы, судьба отца Фридерика, Миколая Шопена, во многом для нас не ясна. Мы, правда, знаем, что родился он в деревеньке Маренвиль в Лотарингии (нынешний департамент Вогезы) в семье Франсиса и Маргариты, урожденной Дефлен. Мы знаем также, что деревенька Маренвиль была одним из имений Михала Паца[9], польского вельможи, очутившегося в Лотарингии наверняка благодаря связям, соединявшим это княжество с Польшей, связям, начало которым положил король Лещинский[10]. Так что молодой Миколай Шопен с самого детства попал в срезу польских интересов. Еще мальчиком он приезжает в Польшу вместе с управляющим Михала Паца неким Адамом Вейдлихом. Здесь он занимается делами Пацов, по всей видимости, работает в конторе по управлению его поместьями. В 1790 году в письме из Варшавы к родителям он пишет, что недавно «должен был отправиться в Страсбург, дабы завершить упомянутые дела, поверенные паном Вейдлихом», но этому помешала разразившаяся французская революция. Видно, уже в девятнадцать лет он пользовался полнейшим доверием своего начальства, коли ему поручали денежные дела за границей. Вероятно, ко времени этой службы в конторе относится его знакомство с банковскими и финансовыми проблемами, появление интереса к ним. Его страсть к экономии, к чему он неоднократно и безуспешно призывал сына, можно с несомненностью отнести на счет его французского происхождения.
