Когда я вновь вошел в горницу, Юшкевич посмотрел на меня усталыми, словно больными глазами.
- Ну что, Шатилов, обиделся?
- Я, товарищ генерал, обиделся не за себя, а за армию, о которой вы так отозвались.
- Ладно, забудем... - Командующий заглянул в лежавшую перед ним папку. - Смотри-ка, в последней аттестации тебя на командира корпуса представляют. Молодой, да ранний.
- Какой же молодой? Уже сорок.
- А разве сорок - это не молодой? - Юшкевич продолжал листать бумаги. - Командарм двадцать седьмой тоже превосходно аттестует. А он, Трофименко, на похвалу жаднющий... Хорошее у тебя, Шатилов, личное дело, очень хорошее. Хочу, чтобы и на поверку все оказалось, как и на бумаге. Присаживайся, осуши чарку с дороги в честь праздника.
- Спасибо, товарищ командующий, я не пью.
- Совсем?
- Совсем.
- Ну, тогда чайку.
- Спасибо. Мне хочется поскорее в дивизию. Разрешите отправиться?
- Ну что ж, неволить не стану. О дивизии рассказывать не буду. Сам увидишь. Одно скажу: славное было соединение. Надеюсь, славным и станет. Желаю успеха. - И генерал крепко пожал мне руку.
- Начальник политотдела дивизии - полковник Воронин, - добавил Литвинов. - Замечательный человек.
Скоро, наверное, заберем его на выдвижение. Он вам на первых порах поможет.
- Скажи, чтобы Шатилову дали мою машину и офицера для сопровождения, обернулся генерал Юшкевич к брату.
Я простился и вышел на улицу.
Знакомство
Уже сгустились сумерки, когда мы добрались до сосняка, где укрылся штаб дивизии. Встретили меня Алексей Игнатьевич Негода, Николай Ефимович Воронин и Израиль Абелевич Офштейн - начальник оперативного отделения, исполнявший обязанности начальника штаба. Комдива Яковлева не было - он уже уехал на курсы. А в кармане у Негоды лежало назначение на должность командира 171-й дивизии.
Алексей Игнатьевич проводил меня в просторную землянку, где стоял накрытый стол.
- Давайте отужинаем, Василий Митрофанович, - пригласил он.
В землянку заглянул Воронин:
- Разрешите на огонек?
И вскоре в моем скромном жилище начался долгий и взволнованный разговор. Негода и Воронин рассказывали о состоянии дивизии, о ее последних боях. А они были очень тяжелыми.
В декабре прошлого года обстановка на участке фронта, занимаемом 3-й ударной, была исключительно сложной. Армия оказалась в полукольце, получившем в обиходе название "невельского мешка". Однако действовавшие против нее фашистские войска сами находились под угрозой окружения. Противник проявлял особую активность на флангах, стараясь "завязать мешок". Удары его пехоты и танков следовали один за другим. У гитлеровцев имелось больше коммуникаций, а следовательно, были лучшие возможности для снабжения боеприпасами, продовольствием, для пополнения людьми. В листовках, которые сбрасывали немецкие самолеты в расположение наших частей, с неуклюжим остроумием писалось: "Мы в кольце, и вы в кольце, посмотрим, что будет в конце".
"В конце" неприятельское кольцо было разорвано. Особенно тяжелые бои пришлось вести за населенные пункты Шилиху, Поплавы и безымянную высоту с отметкой 167.4. Дивизия получила приказ овладеть высотой во что бы то ни стало. И она предпринимала одну лобовую атаку за другой. Высота была взята. Но какой ценой! На подступах к ней полегла большая и лучшая часть бойцов. В составе 150-й оставалось всего две тысячи двести человек.
В конце апреля дивизию направили во второй эшелон армии. Путь лежал по Невельскому шоссе, покрытому лужами. Люди брели полуразутые: одни - в валенках, другие - обернув ноги вещевыми мешками и гранатными сумками. В воздухе висела неприятельская авиация. Колонна подвергалась непрерывной бомбежке и днем и ночью...
Действия дивизии оценивались как крайне неудачные. Но поскольку в этом были повинны и командование корпуса и командование армии, полковника Яковлева решили без лишнего шума отправить на учебу, а полковника Негоду так даже повысили в должности. Теперь мне стало понятно, почему в разговоре со мной Юшкевич коснулся былой и будущей славы соединения, но отнюдь не славы нынешней.
Было уже поздно, когда я, попрощавшись с Негодой и Ворониным, лег спать. Но сон не шел. Как ни привык я к кочевому быту, сегодняшняя ночь была для меня не просто очередным привалом. В моей жизни начинался какой-то новый этап. Хотя должность моя не отличалась от предыдущей и объем обязанностей оставался прежним, я знал, многое должно измениться. В это "многое" входили прежде всего окружавшие меня люди и сложившиеся между ними взаимоотношения, какие-то свои традиции и привычки. Во всем этом мне предстояло досконально разобраться. Ведь каждый, кто хоть немного послужил, знает, что нет и не может быть двух одинаковых взводов. А дивизий - тем более.
Отныне я становился членом новой семьи. Я наследовал и ее фамильную славу и, что менее приятно, ее фамильные грехи. Такова уж судьба каждого, кто вступает в командование войсковой единицей. Пока не станут зримыми плоды его работы, он принимает похвалы, заслуженные его предшественниками, или краснеет за их промахи. Не будешь же каждый раз, когда разговор заходит о прошлом, давать справку: "Тогда командиром был не я". Да и что из того, что не ты? Если поминают при тебе былые неудачи, значит, в этом есть и твоя вина, значит, мало ты сделал, чтобы об этих неудачах забыли, чтобы память о них затмили достойные дела.
Конечно, называть дивизию семьей - это чересчур большая условность. Другое дело - ротная семья или даже полковая. Не случайно эти обороты стали устойчивыми в книжной речи. А вот про дивизию так не говорят. Слишком сложен для этого ее организм, объединяющий и многотысячное войско, и штабы, и тылы, и политотдел, и многие службы, и даже имеющий свою многотиражную газету.
Но сейчас у меня нет другой семьи. Жена с детьми далеко, и увижу я их, наверное, только после того, как кончится война. А с этими людьми мне вместе бывать в боях, вершить большие и малые дела, делить тяготы и крепко, по-мужски, дружить. Завтра или от силы послезавтра прибудут поездом адъютант Толя Курбатов и ординарец Костя Горошков - хозяйственный и расторопный вологодский паренек, которого никто иначе как Горошком не называет. Когда они появятся здесь, я почувствую себя совсем как дома...
С этими мыслями я и уснул.
Проснулся по привычке на заре. Отстоявшуюся за ночь тишину нарушал только птичий гомон да доносившийся с запада едва слышный перестук пулеметных очередей, приглушенный гул канонады. Утро выдалось ясное, безветренное. Густой лесной воздух прямо-таки пьянил. Солнце вызолотило высоко взметнувшиеся вверх кроны красноватых сосен. Березки с их тонкими ветвями и молодой, нежно-зеленой листвой казались совсем прозрачными. Кое-где желтели одуванчики. И никаких следов войны - она обошла стороной эти места.
