Детство позади. Мне уже двадцать пять. Но по-прежнему чувствую на своем лице и руках шагреневую кожу, что, стягиваясь, обнажает нервы… Хочется уйти, исчезнуть, пройти слепым коридором на улицу, в дождь, где все равны под своими зонтами. Смуглые пальцы директора, заметно покрытые темным пушком на фалангах, цепко держат мой диплом и заявление с отказом.
— Вы что, из Баку? — произносит Туниманов.
— Да. Из Баку. — В интонации директора я улавливаю заинтересованность. — Вы были в Баку?
— Родился там. Садитесь. Вот вам лист, перепишите заявление.
Я шел коридором, тем самым коридором, который мгновение назад казался дорогой в никуда. Теперь это был светлый, нарядный коридор, и даже лисьи мордочки ламп, забранных в тюремные намордники, выглядели яркими светильниками. Память запоздало проявила слова благодарности на армянском языке, которые тщетно пытался вспомнить в кабинете директора. И хорошо, что не вспомнил, подобное он мог бы расценить как нагловатое панибратство. Азербайджанский-то язык я знаю хорошо, а вот армянский похуже, как и многие ребята в моем белом городе детства…
Человек, под начальство которого меня отрядили, носил фамилию Черемшанов. Кривые ноги заметно выгибали штанины лоснящихся серых брюк, над которыми высился мощный торс, обтянутый серым пиджаком. Под темной челкой, как бы минуя лоб, зыркали маленькие глазки.
Некоторое время они обиженно смотрели в заявление, медленно процеживая строчки, потом вскинулись на меня.
— Посиди-ка тут!
Черемшанов вышел из кабинета. Вернулся насупленный.
— С чего это ты решил? В отделе работают люди твоей нации. — Он начал перечислять фамилии, загибая пальцы. Словно удивляясь этому факту.
Я проработал на заводе девять лет под руководством Ивана Алексеевича Черемшанова. И ни разу между нами не было никаких конфликтов. Наоборот. У нас сложились прекрасные отношения. Он мне говорил: «Понимаешь, Израиль, я ничего против вас не имею, еврейцев. Но только ты не обижайся, — он страдальчески морщился, — многовато вас, понимаешь». — «Как же многовато, Иван Алексеевич, — просвещал я своего шефа, — меньше одного процента. На всю страну». — «Что ты говоришь?! — искренне удивлялся шеф отдела технического контроля. — А впечатление, что на каждый второй рассчитайсь! Нет, я не против, только вот люди говорят: „Окружили тебя, Иван, гляди, сделают тебе обрезание, и не заметишь…“ Ладно, сними грех с души, не обижайся».
Особо заладились наши отношения после публикации романа «Гроссмейстерский балл». Черемшанов ходил гоголем. Как я ни разуверял его, что у героев романа нет прямых прототипов, втайне он был убежден, что дело без него не обошлось (и он был прав). Представляю его огорчение, узнай он, что один из главных мерзавцев романа был наделен некоторыми чертами его характера, — человеку свойственно видеть себя в положительных образах… Но на чужой роток не накинешь платок! Поговаривали, что, когда часть завода эвакуировалась из блокадного Ленинграда, оставшимися цехами руководил Иван Алексеевич. Он очень любил остроумные выходки, просто с ног валился от хохота, когда удавалось. И в войну не терял чувства юмора. Подходил к падающему от голода механику и сочувственно говорил: «Есть хочешь, бедняга, возьми вот жменю сахара, подкрепись». Тот доверчиво брал. Только не сахар, а… соль. Эффект был взрывной как для доходяги-механика, так и для самого директора. И народ вокруг оживлялся, просыпался от голодной дремоты и продолжал сверлить и точить во имя Победы. Вот таким манером поддерживал дух в блокадном городе смешливый наш Иван Алексеевич.
Магнитная станция, где испытывали и настраивали продукцию завода после сборки, находилась в поселке Мельничный Ручей под Ленинградом. «Поместье» Ивана Яковлевича Бедекера — директора станции — размещалось у самого леса и состояло из нескольких специально оборудованных деревянных домов, пикетов, избы-хозблока и фруктового сада. По утрам сотрудники станции садились у завода в автобус и отправлялись в Мельничный Ручей, на работу. С одной остановкой у пивного ларька на станции Ржевка. Со сна пиво пили молча, сосредоточенно, с ожесточением. Пил и я, не казаться же белой вороной — пиво я не любил.
В воротах станции бригаду встречал Бедекер — худой, поджарый, горбоносый, из обрусевших немцев. Он слыл специалистом по юстировке магнитометров М-2, весьма популярных тогда в магниторазведке и составляющих основную продукцию завода. Бедекер пытливо вглядывался в лица приехавших сотрудников, пытаясь определить степень пивного воздействия, с тем чтобы отделить наиболее «поддатых» от общей массы с целью дальнейшего приведения в рабочее состояние при помощи спецсредств: рассола, уксуса или хлеба с маслом. Кто утром не успевал дома позавтракать, этим пользовался… Откровенно говоря, какая может быть пьянка?! Пиво не водка! Но Бедекер был суров. Правда, нет-нет да и сам прикладывался втихаря к концу рабочего дня — он хоть и был из немцев, но обрусевших. Иначе говоря, большую часть рабочего дня он был из немцев, меньшую — из обрусевших.
Еще Бедекер любил охоту. В начале месяца, когда производство завода — как и вся промышленность страны — по каким-то особым законам «медитации» находилось в летаргическом сне, Бедекер бегал по лесу с ружьем и собаками, как Троекуров. Иногда что-то приносил, в основном из зазевавшихся пичуг или запоздавших уток. Как-то после долгого отсутствия он, в сопровождении лая и скулежа собак, принес зайца. Оставил на кухне и гордо удалился. Каково же было удивление Нюры — кастелянши и поварихи, — когда в мешке с зайцем она обнаружила чек сельского магазина. Находка стала достоянием общественности. «А что, Иван Яковлевич, зайцы теперь бегают по лесу с чеками в зубах, для удобства?» — допытывались настырные механики. Бедекер грозил ружьем и зыркал на Нюру огненным взглядом… Словом, на станции было весело. Я любил эти командировки. Особенно в конце месяца, с двадцатых чисел, когда завод просыпался от спячки, гнал производственный план — приходилось уплотнять и свой график. А когда на испытание поступали авиационные магнитометры М-13, приборы особой чувствительности, приходилось работать и ночью, пользуясь временем, свободным от движения электричек, что «загрязняли» фон, наводили искажения. Как-то во время череды моих безвылазных бдений над М-13 из города вернулся Бедекер со свежей газетой «Смена». Ввалился в мой отдаленный домик, где, в ожидании окончания технологического цикла, я сидел у стола и предавался «черному» делу — покрывал безответный лист бумаги диалогами героев новой пьесы.
— Слушай, Израиль, — сказал Бедекер, хитро вглядываясь в мои бумаги. — Тут объявился твой однофамилец, писатель Илья Штемлер. Получил премию газеты за рассказ. Не родственник ли? И рассказ о геологе, а?
