На следующий день немцы вышли на нашу оборону. Начались авиабомбёжки и артобстрелы. Поддержать наших — подавить вражеские огневые точки — нам было нечем, орудий нам так и не дали. Потом пошли танки, и 167-я курсантская бригада перестала существовать. Две тысячи восемнадцатилетних ребят, вчерашних школьников, погибли. Кем-то надо было жертвовать в первую очередь и пожертвовали ими. Конечно, они были далеко не ангелы. Их вольнолюбивые натуры не принимали ни законов, ни моральных норм. Они были продуктами ещё остававшейся казацкой вольницы, полубандиты, признававшие только закон силы. В прошлые времена они пополнили бы рати Ермака, Разина, Пугачёва. В нашей регламентированной законами и правилами жизни им было бы трудно. Бог судья и им, и их земным судьям, пославшим их неподготовленными и плохо вооружёнными на заклание…
Ближе к вечеру затихающие шумы боя звучали уже позади нас. Мы, необстрелянные юнцы, не представляли себе опасности, не понимали, что мы в «мешке» и что нас ждёт участь наших товарищей. Отдать приказ об отступлении никто не решался. (К тому времени уже действовал известный приказ Сталина о расстреле отступающих на месте). Да и отдать приказ об отступлении было некому. Командиры куда-то исчезли. Выручил нас всё тот же политрук. Он просто вывел из сарая своего коня и стал седлать. Мы поняли это как указание «делай, как я» и последовали его примеру. Без сёдел (их у нас не было) мы забрались на своих лошадей и потрусили вслед за ним. Как он ориентировался ночью, на незнакомой местности, среди всполохов света и разнообразных шумов, было непонятно. Среди ночи, правда, у нас появился проводник. Им стал примкнувший к нам молодой, лет тридцати, приветливый чеченец. Он сказал, что в селе вдруг объявился односельчанин, с которым у него кровная вражда и который должен его убить. Дело, видимо, было нешуточное, и он, бросив дом и семью, ударился в бега. Держаться он старался в середине группы и никуда не отходил.
Всю длинную, бесконечную ночь, не слезая с лошадей, мы трусили за своим политруком. Когда рассвело, решили сделать привал. Слезть с коня было почти невозможно. Мы стёрли до крови их холки, а их хребты содрали кожу с нас. Всё это ссохлось, спеклось, и мы превратились почти в одно целое с нашими лошадьми. После того как мы слезли с лошадей, передвигались мы, наклонившись вперёд, широко расставив ноги, на полусогнутых.
Нас оказалось заметно меньше, чем было вечером. Часть ребят, видимо, повернули лошадей и отправились в родные станицы. Я разнуздал свою лошадь и пустил её пастись. Какой-то листок бумаги белел в траве. Я поднял его. Это была одна из листовок, сброшенных с немецкого самолёта. Там был текст: «Горцы! Вспомните заветы Шамиля. Гоните русских с вашей земли…» и что-то ещё в этом роде.
Вскоре к нам прибежали подростки из соседнего, как оказалось, чеченского села. Они стали предлагать нам еду в обмен на оружие. Мы были голодны и меняли, что могли. Я сменял пригоршню патронов на чурек и быстро его сжевал.
Потом мы сделали невозможное: опять влезли на своих лошадей и потрусили дальше. К полудню мы наткнулись на заградотряд. Нам приказали сдать лошадей и идти на переформировку. С политруком мы даже не попрощались, его отправили куда-то, и, как это часто бывает на фронте, мы разошлись, не успев узнать имени друг друга. Со своей лошадью, фактически спасшей мне жизнь, я тоже не попрощался, даже не потрепал её по шее. Война неотвратимо делала из нас жестоких одиноких волков.
Первая атака и первая клятва
Наконец-то настоящий бой. Я лежу в углублении, поблизости — никого, пули свистят над головой. Да, это настоящий бой. До этого было не то. В артиллерии, куда я попал вначале, мы посылали снаряды неизвестно куда. Позже, в миномётной части, я опускал мины в ствол миномёта, они куда-то летели, но ощущения настоящей схватки тоже не было. Неделю назад на переформировке я утаил, что я артиллерист и миномётчик и попал в обычную пехотную роту. И вот моя первая атака. Впереди метрах в пятистах — немецкие окопы. Пока мы сделали первый бросок. Стрельба была ещё не очень густой. Я бежал быстрее и оказался впереди других. Лежу в углублении, гордый собой. Фёдор слева и Пётр справа отстали, я впереди всех. Но вот Фёдор поравнялся со мной. Надо готовиться к следующему броску. Огонь стал плотнее, прежней готовности оторваться от земли уже нет. Но надо. Намечаю бугорок, до которого должен добежать. Чуть правее — место, в которое я потом переползу. Сосредоточиваюсь, собираюсь и вскакиваю. Согнувшись в три погибели несусь вперёд, добегаю до бугорка, падаю. Огонь становится ещё плотнее. Впечатление такое, что пули задевают шинель на спине.[1]
Фёдор и Пётр залегли на одной линии со мной. Сейчас надо будет подняться и опять подставить себя под пули. Как это возможно? Но выхода нет. Фёдор уже впереди. Переползаю боком, как краб, на несколько метров вправо, вскакиваю, бегу. На ходу высматриваю укрытие, за которым можно будет залечь. Вижу лежащий впереди труп, бегу к нему. Пронесло, добежал. Я всё ещё жив и опять впереди всех. Можно расслабиться.
Неожиданно в голове всплывают прошлогодние школьные мысли-воспоминания о бренности бытия. В 17–18 лет мысли, навеянные Байроном и лермонтовским Печориным о никчёмности жизни, о её обыденности, о том, что ты повторишь путь миллионов других, что ничего нового в твоей судьбе не будет, одолевают, как известно, многих юношей. Появлялись мысли об уходе из жизни и у меня. И вот тут под свист пуль, когда жизнь висит на волоске, я вспомнил об этих мыслях. Мною почему-то овладел нервный смех, и если бы кто-нибудь увидел меня в этот момент, подумал бы, что я сошёл с ума.
И тут я дал первую в своей жизни клятву. Лёжа, вжимаясь изо всех сил в землю, упираясь головой в труп, который вздрагивал от вонзающихся в него пуль, зная, что сейчас надо будет встать и подставить себя под огонь, я сказал себе: «В какие бы условия я в будущем ни попал, как бы мне не было трудно, я не допущу даже мысли о добровольном уходе из жизни. Изо всех сил я буду держаться за неё. Не для того я пришёл в этот мир, чтобы тут же уйти из него».
Справа недалеко — Петька. Фёдора нет. Надо подниматься. Как это можно сделать? В очередной раз жалею, что на голове нет каски. Пару недель назад, в очередном марш-броске, шатаясь от усталости, мы сбрасывали с себя всё, что только можно — каски, противогазы, штыки, гранаты, патроны.
Не поднимая головы, скашиваю глаз, смотрю: Фёдора слева по-прежнему не видно. Но чуть дальше справа и слева кто-то равняется со мной. Пора. Сжимаюсь, подтягиваю под себя руки и ноги. Опять боком отползаю в сторону, немного выжидаю, вскакивая и бегу.
