Рядом полуголый, несмотря на октябрь, — рикша. Толстый купец в шелковом халате, грязная китаянка-«рисоноша» — только что из деревни. На ее лице почти молитвенное восхищение перед городскими чудесами.
Тут же рядом на тротуаре — ресторанчик под грязным навесом из рогожи, дымящиеся чашки с лапшой, и чавканье питающихся, и громкий голос хозяина ресторана, убеждающий прохожих остановиться и попробовать его прекрасной лапши. Тут же играют, ссорятся и рыдают двое китайчат. Может быть, это дети ресторатора, которых не с кем оставить дома. А может быть, дома вообще нет и вся жизнь проходит у хибача под этой грязной рогожей.
Неподалеку на дороге велосипедист и рикша, задерживая движение и потрясая кулаками, оскорбляют друг друга. Рикша толкнул велосипедиста. Или наоборот. Велосипедист упал. Они бурно выясняют отношения. Судя по их лицам и сверкающим глазам — оскорбления, наносимые ими друг другу — ужасны: дело, возможно, уже дошло до «мертвеца». Мальчишка-рассыльный, бросив фокусника, присоединяется к зевакам, наблюдающим за схваткой. Он тоже что-то кричит, размахивая пачками денег. Рикша обращается с пылкой речью к толпе, призывая ее в свидетели своей невиновности и злых козней велосипедиста.
Другая толпа зевак окружает оборванного худощавого молодого человека, который пишет мелом на тротуаре историю своей неудачной жизни. Каллиграфическое искусство молодого человека вызывает восторг присутствующих.
Линии иероглифов, написанных им на тротуаре, гармоничны и прекрасны, точны как математика и стройны как тело красивой девушки.
Молодого человека награждают за его искусство рваной мелочью.
Из магазинов на соседней улице несется дикий вой громкоговорителей. Звуки невероятной музыки, к которой ухо никогда не сможет привыкнуть.
Галдеж пререкающихся. Вопли фокусников. Зазыванья хозяина ресторана. Плач детей. Рычанье грузовиков, проносящихся мимо. Звон трамваев, доносящийся оттуда, где между двумя высокими и угрюмыми домами видна серая полоса реки и мачты шаланд. И весь этот шум покрывает протяжный громкий вой на одной ноте. Это вопит китайский нищий. Он катается по тротуару и звенит его жестяная баночка, в которую прохожие изредка самодовольно кидают мелочь. Неподалеку лежит нечто, завернутое в рогожу. По всей вероятности — труп ребенка, выброшенный родителями, у которых не было денег на похороны. Ах, лучше не думать, что именно там в рогоже! Лучше быстро пробежать мимо, торопиться, ругаться, толкаться, все только для того, чтобы на следующем углу радостно замереть перед другим фокусником или перед новой уличной сценкой.
Надо всем этим бледное небо Китая. Там, на западе, прорезая серые облака красными лучами, садится солнце.
Вот что-то случилось с трамваем и прохожие, бросив все свои дела, столпились вокруг и дают советы вагоновожатому. Вагоновожатый, в свою очередь, учит жить кондукторов. Кроме того, необходимо выяснить, кто виноват в том, что трамвай остановился. Дикие звуки невероятной музыки из громкоговорителей. И отдаленный вой безногого нищего.
А в небе тишина. И красное солнце садится медленно и торжественно.
И в который раз сознаешь, что страна под этим бледным небом, несмотря на привычку, даже на привязанность к ней, никогда не стала домом. На этих улицах, среди бесцельной суеты и шума, — всегда останешься чужим, посторонним.
Галдят прохожие, давая советы, истерично бранятся рикши. А там, на западе, в красных последних лучах царственно и медленно садится далекое солнце.
Там Россия. Широким бесконечным зеленым полем раскинулась на карте эта, никогда наяву не виденная, родная страна. Бумажное поле карты исколото, истыкано булавками. Они доходили до самого сердца России и потом стали двигаться на запад, вслед за Красной Армией, идущей по своей истерзанной, измученной земле.
Россия. Без нас страдавшая, без нас победившая!
Солнце уже село и на сером небе — лишь красная полоса заката.
Где-то неподалеку уже поет китайская флейта и звук ее жалобен и тягуч.
На чужом бледном небе скоро начнут зажигаться звезды.
Бессмертен Антон Павлович Чехов. Бессмертны описанные им люди: оторванные от жизни, тоскующие неврастеники, тупые и черствые эгоисты, глупые «душечки», бездельные барыньки-«по-прыгуньи»… В рассказах Чехова — скука провинциальных городов с пыльными акациями, с тяжелой засасывающей пошлостью, от которой стонет учитель словесности Никитин. В библиотеке несколько потрепанных книг — их никто не читает. Самой интеллигентной семьей города считается дом, где мать пишет романы, неизменно начинающиеся словами «Мороз крепчал», а дочь играет на рояли…
В область преданий ушли эти скучные городки с пыльными акациями. А люди чеховские остались. Перемена обстановки на них не повлияла. Они бессмертны!
Недавно мне довелось завтракать в компании чеховских героев.
Тут были дамы, обуреваемые необъяснимой «чеховской» тоской.
Одна из них, обладательница богатого мужа и роскошной квартиры, горько жаловалась соседке:
— Прямо не знаю, милая, что делать. Тоска просыпается раньше меня. Утром лежу я в постели и вставать не хочется. И такой жизнь кажется серой, такой скучной, монотонной!..
Этой даме можно было бы ответить словами чеховской же героини, Ирины из «Трех сестер»:
«Работать надо, работать! Оттого мы и на жизнь смотрим так невесело, что не знаем труд?..»
Но никто ей цитатой не ответил. Даме очень сочувствовали и озабоченно говорили:
— Нервы… Что вы хотите! Мы живем в такое тяжелое время.
Дама, видя общее внимание, оживлялась и продолжала:
— И аппетита, знаете, никакого. Такая тоска давит, такая скука…
А мне в голову все лезли цитаты из Чехова:
«Кофе нынче пила и безо всякого удовольствия…»
Но я понимала, что цитаты эти восторга ни в ком не встретят и из вежливости тоже кивала головой и бормотала что-то насчет «нервов».
Тут были люди, у которых, кроме карт, другого интереса в жизни, по-видимому, не было, потому что все время слышалось:
— У меня на руках пики… А она пас… У него длинная черва — а он — пас…
Из приличия меня спросили:
— Вы играете в бридж?
— Нет, — скромно сказала я.
Раздались громкие возгласы удивленья и возмущенья. Можно было подумать, что я призналась в неумении читать и писать. После чего с того конца стола с новой силой послышалось:
— Без козырей… а он пас… три трефы и одна пика на руках, а он…
— «А завтра утром проснешься и опять ничего, кроме водки и кроме карт» — тихо вспоминала я, предоставленная самой себе.
