Цель этой книги не в том, чтобы осудить или защитить Кортни Лав — все, кажется, считают своим долгом делать или то, или другое — а в том, чтобы как можно точнее описать первые тридцать два года её интереснейшей жизни.
В Сан-Франциско была осень 1964 года, время ведьм. Кто-то в Хайте устроил вечеринку в честь джазовой легенды, Диззи Гиллеспи, и туда пригласили Хэнка Харрисона. Сам Хэнк полагал, что у него есть постоянное приглашение на любую вечеринку в Сан-Франциско, приглашал ли его кто-нибудь на самом деле или нет; его музыкальные связи были его пропуском куда угодно.
Хэнк бывал всюду. Его старый приятель по колледжу Фил Леш играл на басу в модной группе под названием «Warlocks», и Хэнк всегда хвастался, что Фил мог в любое время пристроить его в музыкальный бизнес. Он впоследствии утверждал, что руководил «Warlocks», которые в 1965 году сменили своё название на «Grateful Dead».
Крупный и круглолицый, с носом с горбинкой, неопрятными чёрными усами и волосами, начинающими редеть, Хэнк вовсе не был красавчиком. Но он был словоохотливым соблазнителем. Его дар разговорчивости и его музыкальные связи привлекали к нему множество девушек, и в тот вечер на вечеринке Диззи Гиллеспи они привлекли к нему Линду Ризи.
Линда была наивной богатой девушкой, впервые ставшей самостоятельной. Уроженка Сан-Франциско, она выросла в шикарном Ноб-Хилле и ходила в католическую школу. Теперь ей было девятнадцать лет, и она плыла по течению в этом городе, испытывая влияние расцветающих флюидов шестидесятых. Белокурая и стройная, аккуратная и язвительная, она не смешивалась с толпой Хайт-Эшбери. Именно поэтому она привлекла внимание Хэнка.
Приёмная дочь оптика (и наследница оптического состояния «Бош»), воспитанная в католической церкви, Линда приехала в Сан-Франциско после достижения совершеннолетия. Как очень многие другие молодые люди в этом городе, в том году, она искала что-то, что она не могла определить или объяснить. Она не нашла это в Хэнке Харрисоне, но некоторое время она думала, что нашла. В тот вечер они вместе ушли с вечеринки и шатались туда-сюда по крутым тротуарам в волшебном свете похожего на карнавал Хайта, пока не добрались до грязной квартиры Хэнка.
Линда уже была беременна, когда выходила замуж за Хэнка в Рино через несколько месяцев после их знакомства. Хэнк продолжал вешать ей на уши лапшу по поводу того, как эта комбинация их генов — его ума и её внешности — породит прекрасного ребёнка. У Линды не было возможности узнать, что половина генов Хэнка передалась от сильно пьющего отца, и, будучи удочерённой, она ничего не знала о своих собственных генах. (Впоследствии Линда якобы обнаружила, что её биологический отец был психиатром из Нью-Йорка, а его отец был еврейским психоаналитиком из Вены, но поскольку она сама стала известным врачом-терапевтом ко времени этого «открытия», к этому надо было отнестись скептически).
Хэнк с тех пор утверждал, что Линда отказывалась пользоваться противозачаточными средствами из-за своих религиозных убеждений. Как бы то ни было, Линда не могла отказаться от этого ребёнка, даже если бы Хэнк этого от неё захотел. Её собственный приёмный отец был горьким пьяницей, и Линда считала себя изгоем, человеком, у которого вообще нет семьи. Этот ребёнок будет первым близким родственником, которого она когда-либо знала.
Линда Харрисон вскармливала свой плод крепким отваром страха и сахара: она постоянно жаждала конфет, печенья, всевозможных сладостей. Она набирала вес, её всё время рвало, она чувствовала, что беременность делает её ужасно уродливой. Хэнк, уже уставший от этих отношений, не сделал ничего, чтобы ослабить её страхи.
В 9:15 утра 9 июля 1965 года в Мемориальной Больнице Святого Фрэнсиса Линда родила дочь, в свидетельстве о рождении которой было написано «Лав Мишель Харрисон». Роды были долгими и мучительно болезненными. Линда пыталась представить себе, что должен чувствовать её ребёнок, вытолкнутый из гнезда матки, сжатый в течение нескольких часов в тесной трубе мышц. Она представляла себе, что ребёнок испуган и зол, и понемногу выпускала его из себя.
Хэнк не присутствовал при родах. Он спал до обеда, возможно, после концерта «Warlocks». Как знать? Но Линда и другие хиппи всё равно сделали из этого рождения важное событие: Кортни впоследствии утверждала, что они стушили плаценту Линды с луком и съели.
Линда, которой тогда было двадцать лет, безмерно обожала свою дочь. Она понятия не имела, как ухаживать за ребёнком, хотя она была уверена, что у неё есть хорошие «инстинкты» каждой мамы-хиппи. Этот голодный розовый рот, давящий на её тяжелые груди, эти свирепые глаза, смотрящие прямо на неё с беспокойным пониманием — это быстро стало самым важным в жизни Линды. Ни у одного ребёнка никогда не было более нуждающейся матери, и этот ребёнок, должно быть, ощущал бездну эмоциональной зависимости Линды.
Однако даже тогда чувства Линды к своей дочери были двойственными. Лав Мишель не всегда вела себя как нормальный ребёнок. Она делала пугающие вещи: напрягалась и кричала, когда её обнимали; плакала до тех пор, пока едва не теряла сознание от недостатка кислорода. На фотографии, сделанной семьёй Харрисон на Рождество 1965 года, Линда напряжённо сидит с вымученной улыбкой на своём симпатичном лице, положив ногу на ногу, игнорируя руку Хэнка, обнимающего её за плечи; она явно выглядит отдалённой от ребёнка и кажется, не касается его. У ребёнка потерянный вид, и он тянет руки к Линде.
Харрисоны жили в большом викторианском доме, за который заплатили родители Линды. Поддерживая Хэнка, Линда часто готовила для всевозможных разношёрстных музыкантов, фанаток и уличных мальчишек. Малышка росла в мире фантазии, отчасти придуманном ей самой, отчасти нарисованном хиппи и художниками вокруг неё. Однако ни один из этих счастливых мечтателей-хиппи не подозревал, каким мрачным был внутренний мир самого ребёнка. Самые первые сны, которые она помнила, были кошмарами с призраками-скелетами, деформированными внутренними органами, отравленным молоком (последний — лейтмотив, который вновь появится в её стихах и более поздних песнях).
Тем временем люди вокруг требовали от неё, чтобы «она вела себя, как цветок», «танцевала, как весенняя пора». Её поощряли обогащать своё воображение и иногда со слегка чрезмерным рвением помогали его развивать. Когда ей было четыре года, говорила она, отец дал ей ЛСД. (Она об этом совсем не помнит, но впоследствии, во время развода Харрисонов, Линда и одна из подружек Хэнка свидетельствовали в суде по опеке над детьми, что это было так).
О воздействиях ЛСД на четырёхлетнего ребёнка трудно рассуждать. ЛСД больше всего известен тем, что вызывает галлюцинации, которые, возможно, были особенно пугающими для уже взбудораженного ребёнка. Но ЛСД также вызывает самоанализ и головокружительные полёты воображения. Насколько этот опыт казался отличающимся от её обычной крайне субъективной реальности? Было ли у неё улёт, и на что был похож этот улёт четырёхлетнего ребёнка? Наслаждалась ли она такими глубинами подсознания, которых взрослые даже никогда не надеются достичь? Она хотя бы заметила?
