Мари Севинье - Письма господину де Помпонну о процессе Фуке

Ваша уважаемая сестра, находящаяся среди наших сестер из предместья,[8] поставила свою подпись;[9] она гостит сейчас в аббатстве и выглядит чрезвычайно довольной. Ваша почтенная тетушка,[10] кажется, не гневается на нее. Мне совсем не верилось, что все так разрешится; есть и еще кое-что к этому.

Вам, без сомнения, известно о нашем поражении под Жижери,[11] и как те, кто отдавал приказы,[12] пытались переложить вину на исполнителей: предполагают возбудить процесс против Гаданя за то, что он недостаточно хорошо защищался. Кое-кто хочет его головы. Однако, все убеждены, что он не мог поступить по-другому.

Немало говорят здесь о господине д'Алете,[13] который отлучил королевских чиновников, принуждавших духовных лиц ставить свою подпись. Уж это рассорит его с Вашим почтенным батюшкой, не меньше, чем примирило с отцом Анна.[14]

Прощайте, я чувствую, что меня охватывает желание поболтать, и не хочу ему предаваться: повествованиям следует быть краткими.

Ваше письмо убедило меня, что мои усилия не тщетны: ничего еще не видала я столь приятного и любезного. Надо совершенно лишиться тщеславия, чтобы не получить удовольствия от похвал, подобных вашим. Признаться, меня радует ваше доброе мнение о моем великодушии, и я вас дополнительно уверяю, не за тем, чтобы сказать нежность ради нежности, что я вас ценю бесконечно выше любых слов, и что я обретаю радость и чувствительное утешение от возможности поддерживать вас в деле, к которому мы оба испытываем такой интерес. Радостно, что наш дорогой отшельник[15] к этому причастен. Надеюсь также, что вы передаете новости вашей несравненной соседке.[16] Я с удовольствием узнала от вас, что покоряю ее сердце; нет ничего, в чем мне бы так хотелось преуспеть; когда мне нужно подумать о приятном, я вспоминаю о ней и о ее замечательном дворце. Но возвратимся к нашим делам: я успела насладиться беседой о чувствах, испытываемых к вам и вашей милой приятельнице.

Сегодня наш дорогой друг опять отправился на скамью подсудимых. Аббат д'Эффиа[17] приветствовал его при встрече. Он ответил: «Сударь, я ваш покорный слуга», с той изысканной улыбкой, которая нам так хорошо известна. Аббат д'Эффиа был настолько охвачен нежностью, что больше и невозможно было представить.

Как только господин Фуке оказался в зале суда, господин председатель велел ему сесть. Он ответил: «Сударь, вы пользуетесь тем, что я сижу. Вы полагаете, что это равносильно моему признанию суда. Я вас прошу согласиться с тем, что я не сяду на скамью подсудимых.» На это господин председатель сказал, что он вправе удалиться. Господин Фуке ответил: «Сударь, я вовсе не намерен спровоцировать новый инцидент. Я только хочу, если вы позволите, объявить обычный протест и официально заявить об этом, после чего я буду давать показания.» Его желание удовлетворили, он сел, и продолжился допрос о налогах на соль, на котором он отвечал очень хорошо. Надо сказать, что эти расспросы пошли ему на пользу. В Париже много говорят о его силе духа и твердости. Я узнала нечто, бросившее меня в дрожь: он просил одну из своих приятельниц сообщить ему об аресте голосом восторженным, добрым или злым, как подскажет ей Бог, без предисловий, так, чтобы у него было время подготовиться и достойно принять новость от тех, кто придет ее сообщить, добавляя, что если у него будет полчаса на подготовку, он сможет хладнокровно воспринять самые тяжелые известия. Это довело меня до слез, и я уверена, что не оставит равнодушным и вас.

Николя Фуке

Сегодня, в пятницу, двадцать первого, господина Фуке допрашивали о воске и сахаре.[18] Он раздражался некоторыми замечаниями, находя их смешными. Он слишком много об этом говорил, отвечал высокомерно и неприятно. Это ему несвойственно, и он исправится, но терпение и в самом деле тает: мне кажется, что я вела бы себя точно так же.

Я была в св. Марии, где видела вашу тетушку, которая, мне показалось, повредилась на религии; месса ее перевозбудила. Ваша уважаемая сестра мне показалась очень милой, с прекрасными глазами и вдохновенным лицом. Бедное дитя лишилось чувств этим утром; ей очень нездоровится. Тетушка по-прежнему очень добра к ней. Господин епископ дал ей что-то вроде тайного благословения, которое согрело ей сердце: именно это заставило ее подписать этот чертов формуляр: я с ними не говорила, ни с одной, ни с другой: господин епископ это запретил. Но вот любопытная картинка; наши сестры из св. Марии сказали мне: «Наконец можно восхвалить Бога! Бог затронул сердце этого бедного ребенка: она вступила на путь повиновения и спасения.» Оттуда я отправилась в Пор-Руайяль: там я обнаружила некоего старого отшельника,[19] хорошо знакомого вам, который при встрече сказал мне: «Итак! эта бедная глупышка подписалась; короче говоря, Бог ее отверг, она решилась.» Я же боюсь умереть от смеха, сравнивая эти предвзятые мнения. Вот мир в своем естестве. Я полагаю, что золотая середина всегда предпочтительнее.

Я нисколько не покривлю душой, сказав, что чрезвычайно обязана вам за то, что занята написанием этих писем. Вы полагаете, наша переписка не утешает меня? Уверяю вас, это не так, для меня не меньшее удовольствие занимать вас рассказами, чем вам — читать мои письма. Все чувства, которые вызывают у вас мои рассказы, — очень естественны. Надежда странным образом не оставляет и поддерживает нас.

Я обедала в св. Марии на улице Сен Антуан два дня назад. Матушка настоятельница подробно мне рассказала о четырех визитах, которые Puis[20] нанес в течение трех месяцев, что меня бесконечно удивило. Он сообщил ей, что блаж. Епископ Женевский дал ему особое благословение во время болезни, которой он страдал этим летом, так что он в долгу перед святым; он просил, чтобы весь монастырь помолился за него, и отстегнул за это тысячу экю. Потом он попросил позволения взглянуть на сердце блаженного. Оказавшись у решетки, он бросился на колени и рыдал не меньше четверти часа, беседуя с сердцем и прося у него искорку огня божественной любви. Матушка настоятельница и сама расплакалась; она дала ему ковчежец с мощами святого. Реликвия до сих пор у него, и он выглядел во время этих четырех визитов настолько жаждущим спасения, отстраненным от дел и поглощенным желанием преобразиться духовно, что даже человек более проницательный, чем настоятельница, обманулся бы. Она заговорила с ним между делом о процессе Фуке; он отвечал как человек, который не видит никого, кроме Бога, что его недооценивают, что он творит правосудие в соответствии с Божьей волей, и не намерен оглядываться ни на кого, кроме Бога. Ничто никогда не удивляло меня больше, чем этот разговор. Если вы спросите меня сейчас, что я об этом думаю, я отвечу, что я ничего не знаю и ничего не понимаю, и что, с другой стороны, не ясно, зачем нужна эта комедия; если же это всерьез, то как согласуются его дальнейшие поступки с этими красивыми словами. Время должно прояснить обстоятельства, потому что сами по себе они темны: пока никому об этом не говорите, ибо матушка настоятельница просила меня не распространяться от этой истории.