Спасибо и милой Нине Шикиной, «которой в дружной встрече, я строки первые читал».
Спасибо и Лене Ждановой и Юре Мухарскому, которые, преодолев многие проблемы компьютерной техники и программирования, создали макет книги.
Спасибо всем тем, которые приняли участие в этом предприятии.
И ложная скромность не так уж плоха.
Жюль Ренар
Мне захотелось рассказать в этой книге разные истории про себя и про других. Зачем? Кого они могут интересовать? Меня самого? Но может быть, это не так?
Когда я страдаю бессонницей, что, к сожалению, случается все чаще и чаще, я пытаюсь восстановить в памяти какое-нибудь происшествие из моего прошлого, но результат всегда один и тот же: скучно, но недостаточно, чтобы меня усыпить. Кроме снотворного, единственное, что иногда помогает заснуть, это продекламировать про себя что-нибудь из «Евгения Онегина», все пять тысяч строк которого я однажды насильно ввел в свою память при обстоятельствах, о которых, может быть, расскажу при случае.
На самом деле у этой повести имеется, как мне кажется, несколько мотиваций, как принято выражаться в наше время. Самой главной из них является возможность располагать персональным компьютером с уорд-процессором — замечательным «орудием освобождения». (В одном из фильмов Франка Капра тридцатых годов мать семейства сделалась писательницей, получив посланную ей по ошибке пишущую машинку.)
Еще одним поводом для этого нелепого предприятия послужило то, что некоторые из моих маленьких рассказов весьма забавляли друзей, а также моих верных слушателей в аудитории Коллеж де Франс. По крайней мере, их непринужденный смех позволял мне так полагать. Но кончилось это тем, что все мои истории они знали уже наизусть. В связи с этим я вспомнил помощника по административным делам в Комиссариате по атомной энергии Франции (где я занимал когда-то высокую должность директора Отделения физики) господина Жана Пельрена — очень милого и воспитанного молодого человека, который на вопрос, не известна ли ему та или иная моя история, неизменно отвечал с очаровательной улыбкой: «Не полностью, господин директор».
Чего же я ищу? Новых слушателей? — Возможно. Мне рассказали, что в манеже, где обучают верховой езде, начинающие наездники часто мало-помалу сползают по крупу лошади назад и что однажды один из этих несчастных, очутившись у самого хвоста, взмолился, обращаясь к инструктору: «Нельзя ли мне другую лошадь — эта кончилась!» Значит, мне тоже другую лошадь? — Не так-то просто!
Рассказывают, что господин Франсуа Понсе, который так блестяще представлял в Берлине нашу страну до начала последней войны, собирал каждое утро в своем кабинете ближайших сотрудников и комментировал события вчерашнего дня с блестящим остроумием профессионального дипломата. Сотрудники постоянно восхищались тонкостью острот своего начальника. Но в один прекрасный день один из его юных коллег, скажем третий секретарь посольства, большой любитель начальнического юмора, хранит ледяное спокойствие. «Что же, мой милый, вы не поняли, в чем тут соль?» — спрашивает посол, избалованный прекрасно развитым чувством юмора своих сотрудников. «Как же, понял, господин посол, но я перевожусь в Копенгаген». Будут ли новые слушатели смеяться так же весело, как смеялись мои молодые, горячо преданные мне сотрудники? Как знать. Видно, не всякая лошадь годится. Что же вдохновило меня вступить на писательское поприще?
Адмирал Страус (по правде сказать, гораздо более страус, чем адмирал), который в пятидесятых годах руководил судьбой американской атомной энергии и среди своих достижений мог гордиться опалой Роберта Оппенгеймера, часто повторял, что не следует предавать гласности секретные документы. Ведь раз рассекреченное снова засекретить уже нельзя, разумно рассуждал он. Чувство, которое руководит мной сегодня, некоторым образом похоже на то, которое владело бравым адмиралом. Поясню. Я пережил библейский возраст Адама, и те, «которым в дружной встрече я строки первые читал, иных уж нет, а те далече…»; то, чего я не расскажу сегодня, никто никогда не расскажет; как наш адмирал, я охвачен чувством непоправимого и необратимого.
Предупреждаю сразу, что мое «рассекречивание», как и то, которое рекомендует адмирал, будет осторожным и даже застенчивым. Об этом позаботится моя иудейско-христианская традиция (более иудейская, чем христианская) — последняя черта моего сходства с нашим адмиралом. Но я оставляю за собой свободу шататься взад и вперед, как мне угодно, и нахально попирать хронологию. (У режиссера Жан-Люка Годара однажды спросили: «Не согласны ли вы с тем, что каждый фильм должен иметь начало, середину и конец?» — «Конечно, но не обязательно в этом порядке».)
Чтение — безнаказанный порок.
Валери Ларбо
Чтение — безнаказанный порок. — Валери Ларба — Родители. — Герой повести. — Чтение. — Школа
Я провел первые десять лет своей жизни в Москве. Сорок сороков церквей украшали тогда этот город; так, по крайней мере, считалось. Но после восемнадцатого года этот непомерный квадрат был сведен к величине, более созвучной с требованиями эпохи и цивилизации. Я помню по сей день храм Христа Спасителя, о котором писали в газетах, что «художественной ценности это здание не представляет», и который взорвали вскоре после того, как мы уехали из Москвы. Знают ли мои (западные) читатели, что к концу двадцатых годов серьезно обсуждалось предложение взорвать и собор Василия Блаженного, чтобы освободить путь потоку автомобилей, которыми со временем государство собиралось обеспечить своих граждан. Могу засвидетельствовать, что в июне 1925 года, когда извозчик увозил меня к моей западной судьбе, автомобильное движение не препятствовало его трусце.
Я плакал горькими слезами, но отнюдь не из-за разлуки с родиной, а потому, что мне не позволили ехать на вокзал автобусом, которые тогда только начинали ходить по Москве. То, что часть семьи, включая мою старшую сестру, ехала автобусом лишь потому, что на извозчике не хватило места для всех, не могло уменьшить моей горечи. Наше движение замедляло еще и то, что извозчик усердно снимал шапку и набожно крестился у всех церквей, которых тогда оставалось еще весьма не мало. Зависть к членам моей семьи, которые ехали автобусом, раздражение при виде лысой башки извозчика каждый раз, когда он крестился, и более всего страх опоздать на поезд, страх, который по сей день преследует меня, куда бы я ни отправлялся путешествовать, — таковы были мои чувства при расставании с родиной.
