Когда я смотрела на него, на его честное, закаленное лицо воина, перехватывала его волевой взгляд блестящих глаз, то невольно еще и еще раз задавала себе вопрос, — как царь с такими вот людьми в его стране смог все же стать жертвой какой-то банды мятежников?
Моя тетка суетилась, наливала гостям чай, угощала их бутербродами, предлагала на тарелочках сладости.
Вот вошла княжна Баратова. Какой-то молодой человек с каштановой шевелюрой, с голубыми глазами, довольно бледный, и эта бледность придавала ему какой-то болезненный вид, видимо, сопровождал эту очаровательную женщину с черными как смоль волосами, а смуглый цвет ее лица делал ее похожей на цыганку.
— Ольга, не захватили ли вы свою гитару?
Княжна посмотрела на него с недоброй улыбкой.
—Для чего вы, Александр, спрашиваете меня об этом. Вы же отлично знаете, что гитара — это мое ружье... с ним я разоружаю всех...
Варя Смирнова, разодетая, как некогда, молодая женщина, с пышными кружевами на корсаже платья, с камеей на груди, ожерельями на красивой шее, на руках браслеты, на пальцах кольца, — умоляющим тоном обратилась к ней:
— Спойте же нам «Очи черные», Ольга!
Княжна сделала недовольную мину.
— Постоянно эти «Очи черные». К несчастью, я вам не Пола Негри.
Она отхлебнула из чашки чая, уставилась на своего молодого сопровождающего.
— Николай, а ты что хочешь послушать?
Рассеянный Николай, словно сильно уставший, колеблющийся, наконец, тихо произнес:
— Может, «Грезы»?
— «Грезы», — повторила за ним неуверенно княжна, словно вспоминая... — Ах, вы хотите сказать романс Сергея Рахманинова, так? Но здесь я не вижу фортепиано...
— Я подыграю на гитаре... он такой короткий...
— Ну что ж, давайте попытаемся.
Она встала. Романтически настроенный Николай извлек из футляра гитару. Все тут же замолчали. Ольга Баратова закрыла глаза, словно старалась вспомнить слова романса.
Первые аккорды, взятые на гитаре, казалось, подтолкнули ее. Этот напев пронзительной меланхолии тут же всех настроил на ностальгический лад. Ее чуть хриплый голос, как у робкой птички при распеве, заполнил всю комнату. В этом романсе были такие слова:
Но это был всего лишь сон... дивные грезы...
Сон... Теплый, проникновенный голос Ольги Баратовой умолк... Никто не захлопал. Все молчали. Все, казалось, находились под впечатлением этого пронизанного меланхолией утверждения, — да, это был только сон...
Плотная тишина окутала, словно одеялом, эту молчащую группу эмигрантов.
Вдруг зазвенел дверной звонок. Всеобщее оцепенение схлынуло. Моя тетка зажгла лампу и направилась к двери.
Вошел новый визитер:
— Володя, это ты?
— Да, княжна, только что прибыл...
— ИзЖеневы?
— Да, только что. На Лионском вокзале взял такси, чтобы побыстрее к вам приехать. Шофер, нужно сказать, не сводил с меня настороженного взгляда.
Он даже вышел из машины, открыл для меня дверцу и сказал, приветствуя меня, на добром русско-украинском наречии.
— Ваше превосходительство мене не помнит. Но як же не узнать графа Игнатьева.
Потом он представился: Кирилл Павлович Мадинков, член дирекции императорского Мариинского театра...
Со всех сторон посыпались восторженные восклицания. Граф Игнатьев учтиво целовал дамам ручки. Тут все его хорошо знали. Он помедлил возле Ольги Баратовой. Она смотрела на него с серьезным видом, словно что-то молча выспрашивая:
— Скажите, Володя, вам что-нибудь известно? — Он сделал еще один шаг к ней.
— Да, Ольгушка... Он жив, не волнуйтесь... Глаза княжны Баратовой наполнились слезами, но напряженные черты ее лица сразу разгладились, Она опустилась на свой стул и, пытаясь совладать со своими эмоциями, только повторяла...
— Он жив! Слава тебе, Господи! Да благословенна будет память о нашем императоре-мученике... Игорь жив... Может, я скоро его увижу?
Граф Игнатьев напустил на себя вид заговорщика, что совсем не вязалось с его веселым лицом бонвивана.
— Будьте благоразумны, сударыня! Мне предстоит организовать его приезд сюда... Нужно быть очень осторожными. Вы знаете, что наши враги повсюду его ищут...
Мой дядюшка, который до этого молчал, будучи всегда таким экономным в расходовании слов, вдруг заметил:
— Владимир Петрович, и не только его одного... Но его все здесь знают, за его голову установлена награда — миллион франков...
Моей тетке не понравилось его замечание, она быстро своей ладошкой закрыла ему рот:
— Замолчи, Алек. Прежде, тут хвастаться нечем, и потом...
Разговоры в комнате возобновились. Граф Игнатьев взял
со стола свою чашку чая. Две девушки помогали хозяйке за ширмой готовить бутерброды и раскладывать их на тарелки. Полковник Ромашов поднялся со своего места, подошел к новоприбывшему.
— Не нуждается ли Ваше превосходительство в какой- либо помощи?
Мой дядюшка, прервав свое молчание, присоединился к хору предложений.
— Володя, если тебе понадобится мое такси...
Граф Игнатьев благодарил всех, раскланиваясь во все стороны.
— Мне нужна помощь всех вас, друзья мои! Как здорово, если можешь рассчитывать на всех вас. Знаете, наше общее несчастье порой для меня принимает парадоксальный оттенок какого-то чуда. Доброта часто скрывается от нас...
— Измена тоже, — перебила его княжна Баратова. Кто мог подумать, что Алексей Лавров погибнет? И где, в Женеве!
— Будем же благоразумны, — прошептал Николай. — В Париже нас все любят, но все равно здесь полно шпиков...
Я была просто поражена тем, что я услыхала в этом номере гостиницы на улице Карно, Время шло. Давно пора возвращаться домой. Я знала, что дома получу взбучку, но все равно у меня не хватало силы-воли, чтобы оторваться от участников этой теплой встречи, такой странной, такой искренней, и в то же время такой таинственной.
Там произнесли одно имя, которое, как мне казалось, я слышала от своего отца, — Алексей Лавров.
Я не осмеливалась спросить об этом у тети. Я затерялась среди ее гостей, меня никто не замечал и таким образом мне удалось остаться...
Княгиня Баратова уступила мольбам своих почитателей и снова запела.
По ее черным, словно угольки, глазам, можно было догадаться, что она находится во власти сильнейших эмоций, которые не так просто скрыть. Как у настоящей цыганки, голос ее жаловался, умолял, молил... все разговоры в комнате умолкли. В ней воцарилось нечто, похожее на скрытую религиозную пылкость. Она превратилась в тайный храм во время богослужения.
Само это место встречи, обстоятельства, приведшие к ней, судьба каждого присутствовавшего, его сущность, — казалось, теперь были где-то далеко, обо всем этом было забыто, или скорее, все растворилось в общем духовном причастии.
