Как трудно было ему перебиваться в это время, видно из сохранившегося его письма к отцу. «С деньгами я как-нибудь справлюсь, – пишет он, – хотя и должен отказывать себе в самых первых потребностях, к которым я привык дома… пью я одну воду… целый год ношу одно платье; оно совсем обтрепалось, сапоги в дырах; чулки требуют пересмотра матери, и моя шляпа сделалась рыжей… По приезде в Лондон я порядочно истратил на себя; а теперь приходится отказывать себе в необходимом, потому что иначе не хватит денег на модели, посещение галерей и коллекций…»
Он был в гостях у знаменитого филантропа Вильберфорса[1], когда пушечные выстрелы возвестили лондонскому населению о победе над Наполеоном при Ватерлоо. Через несколько дней молодой художник отправился из Ливерпуля на родину, в Бостон, куда и добрался спустя восемь недель после четырехлетнего пребывания в Англии.
Морзе теперь было двадцать четыре года; он вернулся из Европы известным художником, но совершенным бедняком. Он выставил в Бостоне свою картину «Суд Юпитера»; публика наполняла галерею и восхищалась произведением, но никто не покупал его и не заказывал художнику другой картины. Почти без гроша поехал он в Конкорд, в Нью-Гэмпшир, и там кое-как существовал портретами местных знаменитостей и богачей. Для поправки дел они с братом в это время даже придумали усовершенствованный насос, который пытались продавать под броским названием «Осушающая и наводняющая помпа». Но дело это не пошло.
Затем мы его видим в Чарльстоуне, где он имел лучший заработок, так что дела его несколько поправились; отсюда в 1818 году он вернулся на родину с женою и небольшим капиталом в три тысячи долларов. Выставленная им в это время большая картина «Собрание в национальном Капитолии» не принесла ему ничего, кроме убытка. После того он переехал в Нью-Йорк, где основал Национальную академию рисования и читал лекции в «Атенеуме», перебиваясь, главным образом, своими картинами и журнальной работой. Наконец город Нью-Йорк дал ему заказ на большую картину, изображавшую Лафайета, бывшего тогда героем американского общества; но, – что было гораздо важнее для его будущих работ, – он посещал в это время лекции профессора Дана и пользовался каждым случаем, чтобы беседовать с ним о «возможных применениях вольтовой спирали», наводившей его на мысль об электромагните, составляющем теперь такую существенную часть аппарата Морзе. «Как заставить электричество писать?» – вот что поглощало теперь все его мысли.
Некто Гаррисон Дайер из Нью-Йорка в это время (1827 год) устроил маленькую телеграфную линию на Лонг-Айленде. Он пользовался статическим электричеством и употреблял только одну проволоку, которая давала одну искру, оставлявшую красный след на лакмусовой бумаге, и потом ток уходил в землю, не совершая кругового движения. Условленные промежутки времени между искрами обозначали разные буквы. Этот примитивный аппарат, больше всего, впрочем, походивший в то время на телеграф, был оставлен в 1830 году. Главная трудность для изобретателя заключалась в недостатке батареи. Элемент Даниеля или равносильный ему еще не был изобретен; а без него все усилия Морзе ни к чему бы не могли повести. Трудно поверить этому – хотя у нас и бывали такие случаи – но несчастный изобретатель Дайер должен был бежать из страны вследствие судебного распоряжения об его аресте как заговорщика, «пытавшегося устроить тайное сношение между разными городами».
До 1835 года недоставало двух главных элементов для успешного действия телеграфа, а именно: батареи Даниеля, дававшей постоянный ток, и реле, усиливавшего или возобновлявшего этот ток на любом расстоянии от его источника. Эти два изобретения были необходимы для осуществления его идеи, и Морзе ясно сознавал это. Как видно, научные исследования тогда еще не вытеснили у него любовь к искусству, и в 1829 году наш художник-изобретатель опять поехал в Европу для изучения старых мастеров; но мысли его в это время были заняты упомянутыми вопросами, а также выработкой удобной телеграфной азбуки. В Европе он при всяком случае старался сходиться с учеными, чтобы познакомиться с их взглядами о «возможности иметь сообщение между отдаленными местами при помощи электромагнетизма», и идея телеграфа ни на день не покидала его. Он провел некоторое время в Париже, где между прочим написал для нью-йоркской выставки большую картину, изображавшую внутренний вид Лувра, но, кроме убытка, ничего от нее не получил. В бытность его в Европе он был избран заочно профессором эстетики и рисования Нью-Йоркского университета.
В 1832 году мы видим Морзе, тогда уже повсюду известного американского художника, возвращающимся в Нью-Йорк на корабле «Sully» из Гавра. Ему шел уже сорок второй год, и жизнь ему далеко не улыбалась; известность ничего не принесла Морзе, кроме бедности, и вся его художественная карьера до сих пор состояла почти из одних неудач и лишений. К довершению всего перед самым отъездом он испытал сильное огорчение из-за несостоявшегося правительственного заказа на картину для ротонды вашингтонского Капитолия, на что он имел право рассчитывать. Когда он ступил на борт корабля «Sully», самые мрачные мысли обуревали его, но он боролся с этим чувством и старался быть любезным товарищем в компании других пассажиров – его спутников.
Как-то вечером маленькое общество собралось в кают-компании, и один из присутствовавших, посещавший перед тем научные лекции в Париже, стал рассказывать о виденных им удивительных опытах с электромагнетизмом. Кто-то при этом спросил Морзе, влияет ли на скорость электричества длина проволоки.
«Нисколько, – был ответ, – оно проходит моментально по самой длинной проволоке».
При этом мысль о пишущем телеграфе опять пронеслась в его уме.
«Если только можно сделать видимым присутствие электричества в любой части провода, – сказал он, – то я не вижу, отчего нельзя передавать известий с помощью электричества».
Множество новых идей захватило его. Он вышел из каюты, чтобы предаться своим мыслям. Всю эту ночь он проходил по палубе корабля. Он знал, что электрический ток пробегает почти моментально по самой длинной проволоке и что при встрече препятствия появляется искра. Отчего эта искра не может представлять слово, букву, цифру? Отчего перерыв в появлении искры также не может соответствовать известной части речи? Отчего не придумать азбуку для передачи слов электричества? К рассвету в его памятной книжке уже была написана азбука, почти совпадающая с той, которая теперь известна всему миру.
«Эту азбуку, – по словам Риди, биографа Морзе, – человек мог передавать миганием глаз, топотом ног; умирающие пользовались ею, когда у них не хватало голоса говорить и силы писать; заключенные переговаривались при помощи ее в своих одиночных камерах; глухонемые пользуются ею, прикасаясь пальцами. Применения ее бесконечны. Это всемирный телеграфный язык».
