Жили они вдвоем где придется, где была работа, а на лето Жоржетта, как и ее сестры своих детей, отправляла Рене к матери, к Манлет: так все ее звали. Женщина эта была незаурядная — из тех, что стоят у истока всех сколько-нибудь заметных семейств и генеалогий. Она вывела дочерей в люди и сделала это так, что те не заметили нищеты в доме, — теперь они, в память о своем детстве и в благодарность за него, слали ей своих чад на сохранение и на выучку. Манлет была бедна, бедность ее граничила с нищетою, но она словно не замечала ее — напротив, относилась к ней как к достойному и наиболее верному (никогда не не изменит) спутнику жизни. В том, что другие считали проклятием и небесной карой, она черпала силу и даже одушевление — ей было легче жить без денег и ни от кого не зависеть, чем обременять себя ненужными, как она считала, путами. Хотя и принято считать, что деньги дают свободу, она полагала это заблуждением: из бедности ей проще было глядеть на мир и вести себя с надлежащим достоинством — она была для нее неким щитом и спасительным прикрытием. При этом она не юродствовала, не выставляла свою голь напоказ: напротив, выходя с детьми и потом — внуками на люди, что случалось по праздникам и иным торжественным дням, старалась, чтобы те выглядели не хуже, чем у других, но чище и наряднее: для этого из сундуков извлекались, отглаживались и украшались лентами старые одежды, ничем с виду не уступающие обновкам. Соседи относились к ней с превеликим уважением. Она говорила с ними мало и скупо, словно берегла слова, но тем вернее разлетались они потом по деревне — с детьми же была разговорчивее: словно мудрость ее была такого рода, что могла быть сообщена только малым.
— Манлет, почему у нас пол земляной, а у других деревянный?
— Потому что мы бедные.
— А другие?
— А другие богаче.
— Это плохо — быть бедным?
— Ничего хорошего, но не это главное.
— А что главное?
— Главное — быть честным, порядочным и трудолюбивым, остальное само приложится.
— Как это — приложится?
— Значит, придет само собою. А не придет — тоже не беда. Останется утешение, что был честным. Богатым быть нетрудно, зато бедных Бог любит… — Она глядела вдумчиво и выразительно. — Вы кроликам травы нарвали?
— Нарвали.
— И колосков набрали? — (Во французском языке есть слово glaner, означающее подборку колосков после снятия урожая, — верное свидетельство тому, что страна лишь недавно ушла от нищеты: оброненные колоски собирали после общей жатвы, и необходимое для этого вторжение на чужую землю было освящено обычаем.)
— У всех уже собрали — хотели к графине пойти, да испугались, — полушутя-полусерьезно, как бы посмеиваясь над собой, отвечала Рене.
— Почему? Это ж разрешается?
— Я им то же говорила, а они графиню боятся… А она сама спрашивала, когда придем…
В деревне жила настоящая графиня, потомок средневековых властителей края. Замок ее сгорел веком раньше, тогдашний граф перестроил конюшню и переехал в нее, но и она представлялась здешним детям одним из чудес света.
— Да, она такая. — Манлет не любила обсуждать с детьми дела взрослых — впрочем, и без них тоже. — Про меня ничего не спрашивала?
— Говорила, у тебя бабушка хорошая. Достойно живет, хотя и в бедности.
— Так и сказала? — с досадой переспросила Манлет. — Это они любят. Когда бедные ведут себя достойно. А достойные живут в бедности… И ничего больше?
— Сказала еще, что ты редко в церкви бываешь. И в хор петь не ходишь.
— Меня там, в хоре этом, не хватало. У меня голоса нет. И петь я не умею…
Графиня, пятидесятилетняя жилистая женщина с очкообразными глазами, будто обведенными темными ободками, с раз и навсегда остановившимся лицом, отказалась пять лет назад от столичной жизни, переехала в провинцию и занялась односельчанами — едва ли не миссионерствовала в собственной деревне. Сама набожная, она следила за тем, чтоб все ходили хоть раз в неделю на церковные службы, ежедневно беседовала с кюре, обсуждая с ним темы проповедей, так что тот не знал уже, кто из них главный предстатель Бога в деревне, но терпел, поскольку целиком от нее зависел; руководила хором из прихожан и посещала его спевки — следила, словом, за нравственностью. Сама она выговоров никому не делала — упаси Боже — но посылала для этого своих гонцов и приспешниц, и если человек не внимал косвенным намекам и вразумлениям, вступала в дело сама и открыто переставала с ним знаться. Многие следовали ее примеру, и провинившийся подвергался в этом случае некоему молчаливому остракизму и понижался в общественном мнении. В отношении Манлет это был не выговор и не предупреждение, а дружественный попрек и изъявление легкой досады, переданное к тому же не через чужих, а через своих же, но осудительного привкуса оно при этом не теряло.
— Какое — редко? — додумывала между тем Манлет, строптивая и не желавшая идти на поводу ни у кого — тем более у графини. — На Пасху была, а до этого в Великий пост два раза — куда чаще? Что Бога зря беспокоить? Он кругом — зачем за ним в церковь ходить? О себе напоминать? Ему это не нужно. И работы полно. Опять трава со всех сторон в огород лезет — полоть надо. Тоже нехорошо: божье создание все-таки, а куда денешься? Прополете вечером?
— предложила она, и Рене кивнула: Манлет умела просить так, что ей не отказывали, но с легкой душой выполняли ее просьбы. — На море пойдете? Мидий наберите — сварим вечером.
— Другого ужина нет? — подколола ее Рене: обычно не слишком бойкая, но ровная и невозмутимая, она в присутствии бабушки вела себя иной раз чуть ли не дерзко и позволяла себе подшучивать над ней, к чему Манлет никак не могла привыкнуть, поскольку была женщина серьезная и благонамеренная.
— Как — нечего? — Она посмотрела недоверчиво. — Не было, так будет. Земля всех накормит — без дела только сидеть не надо. А у нас не только земля — еще и море: вовсе грех жаловаться… Далеко не заходите только.
— Утонуть можно?
— Унести волною. Идите вдоль берега. Человек создан по земле ходить, а не по морю.
— Только Христос по воде ходил?
— Когда это? — Манлет глянула испытующе: разыгрывает, или нет, ее внучка.
— Кюре в церкви сказал.
— Ну если сказал, значит, так и было, — согласилась Манлет, вовсе в этом не уверенная. — Идите. Не задерживайтесь долго. А то волноваться буду…
Дорога к морю была живописна. Обсаженная тополями, она шла мимо убранных полей, которые мерно опускались и поднимались вместе с местностью: та понижалась и поднималась не крутыми холмами, а пологими земными волнами — в начале лета ярко-зелеными, к осени серо-желтыми. Вдоль дороги стояли дома — они подступали вплотную к обочине, и можно было заглянуть, что делается во дворах и даже за окнами: их обитатели жили вровень с землей, что называется, одной ногой на улице. На полпути к морю стоял белый мраморный крест: деревня называлась по нему — «Крест в Байи». Когда-то тут проходила большая дорога, и крест нужен был паломникам и путникам, чтоб помолиться: церквей тогда было мало; теперь же мраморная крестовина вписывалась в пейзаж наравне с тополями, холмами и прибрежными скалами: как создание самой природы. Рене и ее кузенам и кузинам было здесь легко и привольно. Солнце, небо, ветер, земля под ногами, ощущение простора — все сливалось воедино с их душами и связывало их с землей и небом, чего не бывает в городе с его лабиринтом домов и улиц…
