Писательская судьба Грина, прижизненная и посмертная, вообще полна парадоксов. Вот один из них: когда репутации многих талантливых писателей гибли от бесчестной хулы, его оболгали хваля. Причем сделали это не тупые продажные перья, по мановению начальственного перста готовые к любой расправе, а мастера, любившие литературу и знавшие в ней толк.
Они понимали, что делают. И К. Паустовский, родоначальник подобной трактовки гриновского творчества, и позднейшие, не во всем с ним согласные исследователи, чьи работы (некоторые) заслуживают внимания и поныне, Там можно встретить замечательно мелкие наблюдения. Только, читая статьи и книги советской поры, надо помнить, что цензура обрекала их создателей на множество натяжек и недомолвок.
Впервые узнав из книги Паустовского о существовании писателя Александра Грина, я отыскала в библиотеке несколько его сборников, проглотила и, помню, надолго осерчала на вообще-то уважаемого мною Константина Георгиевича. Чего ради он выдумал пошлую напраслину, которую теперь перепевают все пишущие о Грине?
Только спустя годы, занявшись литературой профессионалъно, я сообразила, насколько была неправа. И попросту неблагодарна. Ведь Паустовский нашел способ убедить партийных церберов нашей словесности, будто проза Грина, до последней запятой чуждая идеологии тоталитарного режима, безобидна для него и даже полезна. Если б не эта выдумка, еще нескольким поколениям пришлось бы жить без Грина. И мне бы расти без его книг, которым я обязана столь многим, что не представляю, как бы все обернулось… Но об этом после.
Итак, ложь о Грине была дипломатичной и, может статься, отважной ложью во спасение. Ведь его книги изымали из библиотек еще при жизни автора, в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Новая волна гонений пришлась на послевоенное десятилетие, на сей раз Грин был объявлен вне закона как космополит. Некий сверхбдительный критик даже разглядел на мачтах гриновских кораблей вражеский звездно-полосатый флаг… Ясно, что литературоведческие штудии тех, кто доказывал нужность Грина в деле воспитания молодого строителя коммунизма, уберегли его книги от еще более длительного запрета. За это надобно сказать им спасибо. Но и не забыть, что Грин все-таки совсем другой.
Биографы советской поры много распространялись о том, как скверно жилось ему в царской России. Здесь они не лукавили; все так и было. Однако взволнованный рассказ о злоключениях даровитого, но бедного юного провинциала, страдавшего от грубости и убожества жизни при царизме, побуждал легковерного читателя предполагать, что в государстве рабочих и крестьян Грин обрел лучшую долю. А вот это уже не было правдой. Писатель умер в 32-м; началось с туберкулеза, «остро вспыхнувшего на почве недоедания», потом прибавился новый диагноз — рак… В конечном счете, Грин умер от голода. Он при туберкулезе смертелен, а семья писателя последние годы жила в кромешной нужде. Советские издательства злорадно демонстрировали свое пренебрежение автору, не пожелавшему славить победное шествие идей Ленина-Сталина. Горечь нищеты усугублялась унижениями. Можно сказать, как кто-то сказал о Блоке: он умер оттого, что новая Россия харкала ему в лицо подсолнуховой шелухой.
Многие кончили так. Отныне биографы Грина, наконец, смогут без помех рассказывать правду об этом конце. Лишь бы они теперь не стали умалчивать о том, каким было начало. В одном из гриновских рассказов есть такой пейзаж: «Город, в котором я жил с семьей, был страшен и тих. Он состоял из длинного ряда домов мертвенной, унылой наружности — казенных учреждений, тянувшихся по берегу реки от белого, с золотыми луковками, монастыря до губернской тюрьмы, два собора стояли в центре базарных площадей, замкнутых четырехугольниками старинных торговых рядов с замками весом до двадцати фунтов. На дворах выли цепные псы. Малолюдные мостовые кое-где проросли травкой. Деревянные дома, выкрашенные в серую и желтую краску, напоминали бараки умалишенных. Осенью мы тонули в грязи, зимой — в сугробах, летом — в пыли». Город, где рос сам Грин, походил на этот «страшный и тихий», из которого его герой однажды ушел навсегда, сменив климат, страну, имя. Вятка рано научила Грина мечтать о такой перемене. Та самая Вятка, где в девятнадцатом веке смертельно тосковал ссыльный Герцен, а в двадцатом, уже при устоявшейся советской власти, был проездом Евгений Шварц, позднее записавший в своем дневнике, что теперь понимает, зачем знаменитому вятскому уроженцу понадобилось выдумывать неведомые страны. Провинциальная серость Вятки поражала с первого взгляда.
И все же, наверное, дело было не столько в вятской скуке, царизме, советской власти, сколько в особом складе характера, проявившемся у Грина с раннего детства. За отпущенные ему судьбой пятьдесят два года он повидал и север, и юг России, живал и среди людей дна, и в окружении столичных литераторов, успел хлебнуть лиха и познать успех. Но притереться, притерпеться к отечественной действительности не смог. И не захотел. Ни до революции, ни после. «Враг государства поэт, в государстве нет места поэту», — вот слова, сказанные как будто о Грине, хотя произнес их другой знаменитый одиночка, его современник Максимилиан Волошин. Кстати, в судьбе этих двоих не похожих друг на друга художников были удивительные совпадения. Оба слыли чудаками и мистификаторами. Оба на склоне дней променяли столичную суету на простор и тишину Крыма. Оба нашли там вечное успокоение.
Бывают люди, которые воспринимают неизбывную зависимость человека от общества как личную трагедию. Таких не много, но среди натур художественного склада они встречаются чаще. Для них особенно мучительны эпохи, когда первейшей доблестью считается умение слиться с массой, без зазоров подогнать себя под общую мерку.
Любой политический режим, построенный на угнетении личности, какие бы флаги он ни вывешивал на своих башнях, заботливо лелеет этот принцип, вдалбливая его гражданам с младенчества. Так учили нас. Впрочем, так же учили и Сашу Гриневского, мальчика, раздражавшего и преподавателей, и домашних чрезмерной пылкостью нрава, рассеянностью и фантазерством, но более всего обостренным чувством собственного достоинства, которое было ему, по всеобщему мнению, вовсе не к лицу.
Философствуй тут, как знаешь,
Иль, как хочешь, рассуждай,
А в неволе -
Поневоле, -
Как собака, прозябай! — такую песенку певала мать Саши, больная, измученная домашней работой, со странным удовольствием дразня впечатлительного сына. «Я мучился, слыша это, — признается Грин в „Автобиографической повести“, — потому что песня относилась ко мне, предрекая мое будущее».
