И бесчисленные женщины всех классов, всех возрастов, эти женщины, которых считали самыми фривольными в мире, вызывают восхищение даже у своих палачей; женщины — курьеры, женщины — организаторы побегов, казней и рейдов.
Никогда еще Франция не вела такую возвеличенную, благородную войну, чем та, в пещерах которой печатаются свободные газеты, на поверхности которой она принимает своих свободных друзей и отправляет своих детей, где в камерах пыток вырванные языки, ожоги от раскаленных булавок и сломанные кости сохраняют молчание свободных людей.
И я знаю, что мне не дано описать это как следовало бы описывать это уникальное состояние милосердия, проходящего сквозь весь народ в подпольную чистоту, как невидимый росток пробивает почву холма…
Все на этих страницах — правда. Все это переживают мужчины и женщины во Франции.
Мне повезло, что во Франции у меня были друзья вроде Жербье, Лемаска или Феликса Тонзуры. Но именно в Лондоне мне удалось увидеть французское Сопротивление в самом живом свете. Меня это не удивило, как могло бы показаться со стороны. Из-за необходимости секретности, опасения быть пойманным, на родной земле рассказать обо всем было трудно и с большой предосторожностью. В Лондоне можно было побеседовать свободно. Рано или поздно в Лондоне встречались все выжившие лидеры Сопротивления. И этот необычайный переезд из Франции в Англию и обратно казался совершенно естественным. Лондон — перекресток самых странных судеб Франции.
Однажды я обедал со «Святым Лукой». В другой раз весенним утром в гостиной с большими окнами я беседовал с тремя французами, приговоренными к смертной казни. Они улыбались, глядя на деревья в саду, и собирались вернуться во Францию, чтобы снова уйти в тень и руководить своими отрядами…
У меня не было глупых амбиций дать полную картину Сопротивления. Все, на что я был способен — поднять краешек занавеса и дать хоть какое-то представление о пульсе жизни и о страданиях посреди сражения.
Жозеф Кессель
I
Шел дождь. Полицейский фургон медленно продвигался вверх и вниз по узкой скользкой дороге через холмы. Жербье был один внутри машины, кроме жандарма. Другой жандарм сидел за рулем. У охраняющего Жербье жандарма были крестьянские щеки и сильный запах мужского тела.
Когда машина свернула в переулок, жандарм огляделся.
— Мы немного отлучимся, но я полагаю, что вы не спешите.
— Нет, конечно, нет, — сказал Жербье с широкой улыбкой.
Полицейский фургон остановился перед отдельно стоявшей фермой. Через решетку Жербье мог видеть только кусок неба и поля. Он услышал, как водитель вышел из машины.
— Это не продлится долго, — сказал жандарм. — Мой партнер просто пойдет купить немного продуктов. Нужно стараться как-то выжить в эти трудные времена.
— Это совершенно естественно, — ответил Жербье.
Жандарм посмотрел на своего узника и покачал головой. Этот человек был хорошо одет, говорил в открытой манере, у него было приятное лицо. Что за ужасные времена. Он был не первым для жандарма человеком в наручниках, за которого он ощущал бы некое беспокойство.
— Вам не будет слишком плохо в этом лагере! — сказал жандарм. — Я не говорю о пище, конечно. До войны ее не ели бы даже собаки. Но за исключением питания, лагерь этот самый лучший во Франции, как мне рассказывали. Это немецкий лагерь.
— Я не совсем понял вас, — заметил Жербье.
— Во время «Странной войны», как мне кажется, мы думали, что захватим множество пленных. Для них был создан большой центр в этой части страны. Конечно, из немцев туда ни один не попал. А теперь он пригодился.
— Настоящая удача, как вы сказали, — предположил Жербье.
— Это вы сказали, месье, вы сказали, — воскликнул жандарм.
Водитель вскарабкался назад на сидение. Машина дала ход. Дождь продолжал поливать поля Лимузена.
II
Жербье, без наручников, но стоя, ждал, пока комендант лагеря обратится к нему. Комендант читал досье Жербье. Время от времени он нажимал большим пальцем левой руки на щеку и медленно убирал его. Эта толстая, мягкая и нездоровая плоть несколько секунд белела, а затем снова становилась красной как старая свекла, теряя эластичность. Это движение определяло темп замечаний коменданта.
— Та же самая старая история, — думал он про себя. — Мы не знаем, ни кого получаем, ни как с ними обходиться.
Он вздохнул, вспомнив довоенное время, когда был тюремным надзирателем. Тогда его интересовало лишь получение своего процента от поставок в тюрьму продовольствия. Больше трудностей не было. Сами заключенные делились на определенные категории, и для каждой категории были свои правила обращения. Теперь, напротив, можно было здорово заработать на лагерных пайках (за этим никто не следил), но зато сортировка людей причиняла ужасную головную боль. Прибывающие без суда, без приговора оставались за решеткой на неопределенный срок. Другие, с ужасными приговорами, оказывались на воле быстро и получали влияние в департаменте, в региональной префектуре и даже в Виши.
Комендант не смотрел на Жербье. Он отказался от мысли составлять мнение о людях по их внешнему виду и одежде. Он пытался читать между строчек полицейского досье, которое жандармы передали ему в тот же момент, когда ввели заключенного.
— Независимый характер, быстрый ум, спокойная и ироничная позиция, — читал комендант. И сразу переводил: «Сломать его». Затем: «Опытный инженер по мостам и автодорогам», и, с пальцем на щеке, комендант сказал бы сам себе: «Сберечь его».
«Подозревается в операциях голлистского Сопротивления». «Сломать его, сломать его».
Но сразу же за этим: «Освобожден за недостатком улик». — Влияние, влияние, сказал про себя комендант — сберечь его.
Большой палец коменданта уткнулся еще глубже в жирную щеку. Жербье показалось, что щека больше не вернется в свое первоначальное положение. Но отёк постепенно рассосался. Затем комендант заявил с некоторой торжественностью:
— Я собираюсь определить вас в барак, который предназначался для немецких офицеров.
— Благодарю за честь, — ответил Жербье.
В первый раз комендант посмотрел вверх, своим размытым и тяжелым взглядом человека, который слишком много ест, в лицо своего нового заключенного.
Тот улыбнулся, вернее, наполовину улыбнулся — губы его оставались тонкими и сжатыми.
— Сберечь его, да, — подумал комендант, — но следить за ним.
III
Кастелян выдал Жербье башмаки на деревянной подошве и красную домотканую тюремную робу.
