- Да уж пейте вы... - по обычаю отказался Кубдя.
- Пей.
- Не буду.
Емолин выпил, скривил лицо, грязными гнилыми зубами откусил кусок пирога.
- Крепка, стерва... Пей.
Кубдя выпил, тоже скривил лицо и сразу всунул в рот целый пирог.
- Да-а... - замычал он: - ничего, себе... Крепка!..
- Пей! - сказал Емолин.
Кубдя уже не отказывался.
Емолин ел плохо, копошась длинными пальцами в хлебе, отламывая и откладывая в сторону корки. Кубдя же ел, торопливо глотая полупрожеванные куски. Глядя на его быстро двигающиеся желваки челюстных мускулов, Емолин с достоинством пил кирпичный чай и с достоинством рассуждал:
- Мало вы в народе кишите... В образованном народе говорю, а потому доверие к другим плохое возбуждаете. А без доверия и курица яйца тебе не снесет, не то што в народе жить...
Кубдя хватил стаканчик и под ним мрачно закряхтел стул. Емолин продолжал:
- Ко власти стыд потеряли, одинаково с видмедями... За себя не стоите; чорт вас знат, чо вам требуется! Я вот потружусь, а потом отдыхать пожелаю. Отдыхай, брат, Емолин - и никаких!
Кубдя рыгнул и отодвинулся от стола:
- Спасибо, хозяин, за хлеб за соль.
Емолин налил еще.
- Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то.
Кубдя размахнул рукой и удивился про себя, что жест у него такой легкий.
- Раз я благодарю, ты принимай - и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.
- Почему так? Раз мы заслужим, почему так не придется?..
- А так.
- А кто мне помешать смет?
- Найдутся.
Емолин стукнул ребром ладони по столу.
- Нет, ты говори! Я знать желаю.
Кубдя густо улыбнулся и подмигнул:
- Найдутся, Егорыч, - други отдохнут за тебя... Ей-богу!..
- Сыны, что ль?
- Усе мы сыны, да не одного батьки. Во-от... Ты вот дом строишь; думашь: отдохну, поживу... Крепко, браток, строишь с железной крышей, с голанской печкой, скажем. А тут - на тебе - выкуси! Не придется. Получится заминка.
- Какая?
Кубдя широко раскрыл слипающиеся глаза и вдруг тихо и часто-часто рассмеялся:
- Хо-хо-хо-хе-е... Дерон, вы, зяленой, дерон... Хо-хо-хе-е...
Емолин тоже рассмеялся:
- Хо-хо-хо-хе-е... Темень ты стоязычняя, темень... Хо-хо-хо-хе...
Из прихожей выглянула хозяйка, посмотрела, махнула рукой:
- Ой, девоньки, уморят.
И залилась клохчущим, мелким смехом.
II.
С похмелья голова у Кубди никогда не болела, только скверно и остро першило в горле - словно обожжено чем. Утром, проснувшись, Кубдя, задевая ногами то об ведро, то об доски, разбросанные по полу, долго искал ковш и, не найдя, охватил толстыми и широкими руками кадку с водой, поднял ее и, проливая блестящие капли в белые душистые опилки, напился. Послушал, как булькает в животе вода, и вспомнил, что вчера нанялся к Емолину.
"Своей работы будто не хватает", - неодобрительно об себе подумал Кубдя, отламывая хрустящую краюшку хлеба.
Бабка Енолиха остро взглянула и, сквозь неповоротливую дряхлость лица и голоса, крикнула ему:
- Опять пьянствовать, Кубдя? Базар-то кончился.
Кубдя потер пальцами глаза и ответил:
- Знаю.
- Робить надо.
- И то робить хочу.
- Так что в ворота-то поперся?
Кубдя, просовывая в рот кусок, заглянул в погреб. Там было прохладно и темно, а в избе мешали мухи.
Енолиха взглянула на него пристальней, взяла отпотевшую по стенкам крынку молока.
- Ешь, Кубдя. Чо в сухомятку-то? Молоко-то седнешнее.
- Не люблю молоко, - сказал Кубдя и подумал: - "ребятам надо сказать. Вот ругаться будут, лихоманки".
Енолиха отставила молоко.
- И то ведь ты не любишь.
Она спрятала руки под фартук и широкий нос ее, похожий на яйцо, отвернулся от Кубди.
- Где робить-то?
- К Емолину нанялся.
- Один?..
- Артелью думам.
Старуха, припирая тяжелую растрескавшуюся дверь погреба, тише говорила:
- Смелости у вас, у нонешних, нету - все в артель метите. Вот и царь-то потому отказался от вас.
- Прогнали его.
- Ишь ведь... - недоверчиво растянула старуха. - Сказывай!
- Плохой царь был.
- Цари-то - они все плохи. Хороша-то нам и не надо.
- Пошто?
Старуха ловко подхватила пистерь с углями. На ходу она, немного не договаривая слова, бормотала:
- Цари-то плохи должны быть. Строго надо себя держать, - ну, кто строг, тот и плох. А без хорошего человека всегда жить можно. Вот царь-то хороший попал, ну видит, дело плохо - с таким окаянным народом рази проживешь?.. Взял... Да и ушел... Плюнул...
- Темень, вы.
Обвислые щеки старухи покраснели. Она закинула пистерь на крыльцо и крикнула Кубде:
- А ты иди, лодырь!..
- Уйду. Вот Колчаком-то поди довольна?
- Что он мне?
- Строгий.
- Все не русски каки-то. Чехи, говорят, поставили из австрияков. Пленный он, што ли?
- Кто его знат.
- Я, морокую, из пленных в германску войну. Вон в Рассеи, так там царица.
Кубдя пошел было, но остановился.
- Кака царица? Ты что, Христос с тобой, баушка?
- Ну, а воюют-то пошто? Вот из-за царства и воюют. Тут-то Толчак самый, а там Кумыния... Не поделили что-то, а хресьяне отдувайся... Нашему брату не легче...
Она вынесла из сенок решето с крупой и тонким голосом зачастила:
- Ципы-ципы-ципы...
Маленькие желтенькие цыплята, похожие на кусочки масла, выкатились из-под навеса.
По улицам медленно проходили запряженные волами длинные ходки переселенцев. Скрипели ярма. Нехотя поднимали теплую и мягкую пыль копыта волов. Изредка пробегал дребезжа коробок киржака-сторожила. Киржак лениво, одним глазом, оглядывал ходки переселенцев и крупно стегал кнутом маленькую лошадь. Вдоль улицы в жирной черной тени лежали парнишки и собаки, а вокруг села из-за изб густо и сыро зеленел забор тайги.
Кубдя шел к товарищам неохотно. Вчера, попьянке, он много наговорил Емолину и о себе, и о ребятах. И сейчас он тревожно думал:
"А как, черти, не согласятся?! Вот состряпают мне".
По-утру, всегда почти, Горбулин и Беспалых сидели у Соломиных. А потом все трое шли к Кубде и здесь или работали, или, если не было работы, говорили о девках и о самогонке.
Соломиных имел свою избу. Старую еще, строенную из кедровника; огромный сутунковый забор; большие ворота, словно вытесанные из камня, и над воротами длинный шест с привязанным к нему клоком сена - зимой он пускал ночевать проезжающих.
Двор у Соломиных тоже был огромный, черный, чистый. Завозни поросли зеленью, но были еще крепкие и из них можно было построить две избы.
Сам Ганьша Соломиных сидел верхом на колоде, посреди ограды и топором рубил табак. Голова его, лохматая, густо поросшая клочковатым волосом, была непокрыта и пот вздымался чуть заметным паром. И весь он походил на выкорчеванный пень - черный, пахнущий землей и какими-то влажными соками.
