- Да, печально. - Обжигаясь, я допивал чай. - Один-единственный перебежчик из Саморядовки...
В Саморядовке засело тысячи полторы немцев - остатки разбитой авиаполевой дивизии. Поток нашего наступления вот-вот охватит их. Им худо в Саморядовке, они в котле. Но не уходят, вцепились намертво.
- Скверно, Саша! Майор, бедняга, в отчаянии? - Михальская выдохнула комочек дыма. - Честное слово, я ничего не знала.
- Шабуров невозможен.
- Да, тут я пас, Саша. Майор просил меня повлиять на него. Меня! Святая наивность!
- Теперь отдохнете, - сказал я.
- Вы комик, Саша! Я разве к тому?.. - Она с силой воткнула окурок в пепельницу. - Пустяки это, и не хочу я отдыхать.
- Придется, Юлия Павловна, - ответил я. - Донесение приказано послать с вами.
2
Командира разведроты я узнал издали: кубанка набекрень, белый войлочный башлык на спине, поверх полушубка. Кто еще, кроме разведчиков, с таким лихим озорством нарушает форму! Офицер, должно быть, только что проснулся. Он месил снег кривыми ногами кавалериста, нагибался, хватал его пригоршнями и растирал красное лицо.
- Солдата тягать нечего, - сказал он недружелюбно, выслушав меня.
- Да я вовсе не намерен тягать, - запротестовал я.
- Ну и все! - Он сбил с ладоней снег. - И башку ему нечего дурить. Не позволю!
- Товарищ...
Башлык закрыл его погоны. Он был старше меня по званию, я угадывал это по тону. Он зашагал к землянке. И у самой двери вдруг словно вспомнил про меня.
- Эх, солдат-то какой, вы бы знали! - проговорил он совсем другим тоном. - Солдат, как бы выразиться... только мышей не ловит... Эх!
Я расхохотался.
- Заходьте! - Он распахнул дверь и впустил меня в тепло землянки, врезанной в насыпь.
В полумраке перекликались голоса, кто-то храпел. Горели дна трофейных фонаря в кожаных чехлах, лучи скрещивались, отсвечивая серебром на топчане, на столике, заставленном котелками, на рельсах, держащих бревенчатый накат.
Рельсы с этой же насыпи, с пути, разоренного немцами. Рельсы, по которым когда-то мчались поезда из Ленинграда в Одессу, везя отпускников к морю.
Котелки на столе тихонько позвякивают. Кругом в лесу беспорядочно рвутся снаряды. Я привык к этому и словно не слышал их, когда шел сюда. В землянку гул едва проникает, зато явственно отзываются алюминиевые солдатские котелки - певуче и задорно.
- Кураев! - крикнул офицер.
Обросший бородой солдат соскочил с топчана, и я вздрогнул от неожиданности.
Вот встреча!
Возникло в памяти Токсово, палатки запасного полка. Тогда и я был солдатом. В нашем отделении появился скуластый загорелый парень с очень тихим, ласковым тенорком. Но, странное дело, мы, новички, всегда хорошо слышали его, что бы он ни сказал. Взят он был сперва во флот и вскоре переведен в пехоту, носил тельняшку. Но, казалось, Кураев так и родился солдатом!
Все ему удавалось сразу, все он делал споро и весело: упражнения в противогазе, скатывание шинелей, сборку пулеметного затвора. Ох, и помучил меня этот проклятый затвор! Тугая пружина не хотела вставать на место, грозила выскочить, щелкнуть по лбу.
Вспомнилось, как я стирал гимнастерку. Перед этим мы валили деревья, вымазались в смоле. Показаться в таком виде в Ленинград? Об этом нечего и думать. Битый час я полоскал гимнастерку и мял ее, сидя на корточках у озера, - черные пятна не сходили. И тут выручил Кураев: посоветовал растянуть гимнастерку на доске, взять щетку, намылить.
Прощаясь, он сказал, что я не вернусь в полк, хотя ни? кто из нас не мог знать, почему ротный приказал мне выйти на два шага из строя, зачем меня вызывают в Ленинград, в штаб фронта. Те два шага были началом нового, удивительного пути, который привел меня к майору Лободе, к звуковке, к новым друзьям.
- Кураев! Живой! - Я обнял его.
Да, живой. Это самое главное. Картины прошлого мелькнули и погасли, вызывать их снова незачем. На войне значительно лишь настоящее. Прошлое быстро отходит прочь.
- Жизнь, - отозвался Кураев, помолчав. - Она в горсти вся, жизнь-то...
Он щелкнул зажигалкой. Острый огонек освещал его ладонь.
- Куришь? - спросил он.
- Нет.
Мне стало чуточку стыдно и своих новеньких лейтенантских погон и даже того, что я по-прежнему не курю. Он поднес огонек к губам. Теперь я мог разглядеть его. Оброс бородой, раздался в плечах, стал старше.
- Значит, живем, - сказал он.
Глаза Кураева смеялись. Кого он видит во мне? Тыловика, устроившегося в укромном месте?
- Я часто на передовой, а вот не виделись, - выговорил я с нарочитой неуклюжестью. - Я на звуковой машине.
- Две трубы, - заметил кто-то.
- Ахтунг! Ахтунг!{4}
- Так это вы по-немецки даете?..
Землянка оживилась. Командир постучал ложкой по чайнику.
- Кураев, - сказал он в наступившей тишине, - доложи лейтенанту насчет фрица.
- Ночью было, - начал Кураев. - Снег и кусты - все вроде в тумане. Ракета чиркнет разок... Идем мы, я и Ваня Семенов, Ванюша наш.
- Семенова нет, - вставил офицер.
Он с таким нажимом, точно против воли отчеканил это "нет", что я понял: Семенова уже нет в живых.
- Ванюша наш, - повторил Кураев. - Идем мы, и вдруг фриц из куста шасть! Стонет, тихонько этак стонет, будто ребенок... Мы думали - с перепугу. И шатается... Мы его прибрали, конечно... А потом, как притащили, смотрим: кончается. Вот тебе и "язык"!
Кураев встал, провалился куда-то за топчан, в полумрак, и возник с полушубком в руках. Кровь темнела на полушубке широким галуном.
- Спирту хотели дать из фляги. Где там!..
- Короче, - вставил офицер.
- Виноват я, - бросил Кураев и вздохнул.
Командир хлопнул себя по колену.
- В чем ты виноват? Толкует немой с глухим! Я скажу вам. - Он повернулся ко мне. - Раненого они схватили. Смертельное ранение.
- Точно, - подхватил Кураев. - Откуда же иначе кровь? Его кто-то ножом...
- Кто же полоснул перебежчика ножом?
- Свои ж прирезали, - сказал офицер.
На уголке газеты он нарисовал передний край. Дело было недалеко от немецкой траншеи, шагах в тридцати. Какой-нибудь заядлый фашист следил за этим перебежчиком, пополз вдогонку и пырнул тесаком. Обчистил карманы - и живо обратно... Ни солдатской книжки, ни бумажника с деньгами, с карточками родных не оказалось.
- А листовка где? - спросил я.
- Пропуск только, - молвил Кураев. - Не целиком листовка. Он отрезал конец...
- Тащи музей свой, - вставил кто-то.
И впрямь музей был у Кураева. Из деревянного сундука он извлек банку из-под американской свиной тушенки, отогнул крышку. На свет появились два железных креста, "Демянский щит", который давался немецким солдатам за сидение в демянском котле, осколки причудливой формы, немецкая пуговица, вырванная с куском зеленого шинельного сукна. И, наконец, то, что Кураев назвал пропуском.
