Что оставалось делать мне, невольнице в их руках? Только преодолевать их монаршее коварство с помощью ума и воли, природного чутья и стремления к жизни. Признаюсь, позже, в зрелой поре, я искала их тут и там, рядом и в недрах Вселенной — вопреки Эйнштейну полагая, что без материального носителя не существует незримых полей и нашим повелителям есть где-то физический исток. Где же он находится? Откуда они правят миром? Неизвестно. Тогда нет проку сетовать.
Зато утешает другое: вы взяли в руки эту книгу. Значит, у вас появился интерес к ней, и вы захотите узнать, где и когда я родилась, кем были мои родители и что они делали до моего рождения, словом, мою предысторию. Если так, я начинаю.
Наконец-то война закончилась. И пришел долгожданный покой, настала тишина. Мир явился неустроенным и нищим, но был желанным настолько, что принимался и таким. Мой будущий народ, советский народ, помня еще бомбежки и кровь, еще вздрагивая от них в тревожных снах, восстанавливал Родину, варварски разрушенную немцами. Шел первый мирный год, противоречивый в восприятиях людей, — глаза и душа болели от виденного, а сердце пело от счастливого осознания Победы. Только бы жить!
Но опять же — словно по чьей-то неуместной шутке год этот выдался жарким и засушливым, неблагоприятным для земледелия. Сколь ни бились крестьяне и просто люди, занимающиеся сельским трудом, а хороший урожай снять не удалось. Обозначился недород озимых, а потом и яровые хлеба не уродились, и запасов зерна едва хватило на зиму.
Некоторые считают, что «счастье выжить в войне и благоденствовать с семьей — не то что приедается: утрясается и не возбуждает душевных сил»[1]. Но это не о народе, не о большинстве людей — это сказано о шевелящихся прахах, о людях без души. А в народе любили жизнь, верили в свои силы, лучшую долю и будущее. Мои родители именно в это время открыли и мне в него дорогу — любовью друг к другу.
Наступившая зима была тревожной и несытой — экономили припасы, пытаясь растянуть их до нового лета, и тем путем как-то перемоглись. Но несчастные последствия прошлогодней засухи всей силой проявились весной наступившего 1947 года, когда чудовищный голод все же настиг людей. В стране сразу же ввели продовольственные карточки. По ним установили минимальные нормы выдачи хлеба на день: по 300 г работающим и по 200 г иждивенцам, в категорию которых входили и дети. Так как моя старшая сестра ходила в детсад и там питалась, то ей карточка не полагалась. В итоге наша семья из трех человек получала на день всего 500 г хлеба.
Папина работа оплачивалась по сдельному тарифу, и когда он оголодал, то производительность его труда снизилась и заработки ощутимо упали, что еще больше ухудшило положение. С каждым днем ему все тяжелее было выстаивать смену у верстака, а потом ноги вовсе начали отекать, отказывать, он еле поднимался с постели и еле добирался до завода. Мама выглядела еще хуже. Опухшая по грудь, отяжелевшая от беременности, она не держалась на ногах, почти все время лежала, так что мне еще до появления на свет досталось разделить всенародную участь и хлебнуть горя с лихвой.
Люди с нетерпением ждали первой зелени, надеялись, что это даст шанс подкрепиться и набраться витаминов. В июне демобилизовался из армии мамин брат Алексей Яковлевич и возвратился домой (мои родители жили в доме погибших маминых родителей). Он привез коробочку консервов, сохранившихся от сухого пайка, полученного в дорогу. Увидев угрожающее состояние беременной сестры и ее семьи, он заплакал и принялся уговаривать папу пробраться ночью на пшеничное поле и нарезать хлебных колосьев, ибо никакая трава уже не могла пополнить их силы, ослабевшие до крайности. Это был риск. Многим еще помнились суды, начавшиеся после принятия Постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности». Его еще называли «Закон о трёх колосках». В Славгороде тоже были люди, пострадавшие от краж на полях.
У папы выдалась сложная военная судьба, и он боялся совершать поступки, за которые ему припомнили бы плен, слишком уж дерзкий побег из него и пребывание на оккупированной территории. Он считал, что в лихую годину как никогда надо соблюдать законопослушание, и боялся рисковать, нарушать запреты. Но тут, перед лицом подступившей смерти, все-таки дал себя уговорить. Вдвоем с Алексеем Яковлевичем они пустились во все тяжкие и принесли под утро мешок срезанных колосков, достигших молочной зрелости. Из намолоченных зерен сварили кашу, заправили консервами из дядиного пайка. Дядя также помог моим родным соблюсти правильный режим выхода из длительного голодания, приложив к этому умение и силу воли. Семейная легенда гласит, что именно так Алексей Яковлевич спас нашу семью от верной гибели.
Ясно, что голод вычистил закрома, и по весне нечем было засаживать огороды, многие приусадебные участки так и остались стоять под черным паром. В выгодном положении оказались те предусмотрительные и предприимчивые сельчане, кто под зиму высеял свеклу — наравне с тыквой очень распространенный кормовой овощ. К следующей осени из этих посевов получился как никогда желанный сбор, которым пришлось харчеваться не только домашним животным, но и людям. Надо сказать, что в нашем селе не признают красную свеклу, салатную, тут выращивают и употребляют в пищу розовые сорта — борщовые. А они имеют крупные плоды, следовательно, являются более урожайными. Такая свекла не только в борще или салате хороша, но и в вареном виде сама по себе приятна на вкус — умеренно сладкая, ароматная. В то время ее с удовольствием ели и взрослые, и дети. Так осенью 1947 года свеклой спаслось почти все население, пострадавшее от голода. Но я чуть опередила события.
Итак, после невольного голодания в селе снова забурлила жизнь, возобновилась торговля, люди возвращались к общественным интересам, выбирались из дому, шли в центр села, чтобы повидать знакомых — обязательный ритуал в выходные и праздничные дни.
Настало воскресенье, 13 июля. Мама, оправившаяся от тяжелой опухлости, спровоцированной недоеданием, пошла на базар за покупками. Там ходила вдоль прилавков, вдыхала почти забытые запахи яств, радовалась молодости, солнцу, встреченным знакомым.
— Не ходи, детка, долго. Иди домой и ложись, — участливо сказала старая Желуденчиха, пряча глаза, словно была виновата в том, что осталась жить, а ее подругу, мамину маму, расстреляли немцы.
— Я неплохо себя чувствую, — ответила мама, — радуюсь каждому шагу. — А как вы поживаете?
