Например, меня купают в ванночке в кухне, завертывают в полотенце или простыню и несут через столовую в детскую. В столовой сидят знакомые люди, все улыбаются, у всех хорошее настроение и мне почему-то радостно.
Раннее утро, меня берут из кровати и подносят к окну столовой. Выпал первый снег. Кругом бело и светло и так же светло у меня — где, не знаю.
Мама что-то печет, по всей квартире распространяется запах сдобного теста. И этот запах был постоянным запахом нашей квартиры, запахом моего детства.
Меня устроили в круглосуточный детский сад на все лето. Сад был по тем временам очень хорошим, размещался в зеленой зоне поселка Сельмаш. Папа меня туда отвез утром, мне выделили постель, повели в столовую, накормили, как сейчас помню, вкуснейшей гречневой кашей. Но что это за запах (обычный запах столовой), он совсем не похож на запах, который царит у мамы на кухне. И потом, мне очень скучно без мамы и папы, я хочу домой. Вечером появляется папа и, не спрашивая меня ни о чем, забирает навсегда. Счастливей меня не было никого.
Мне было хорошо дома, но я все же больше любил бывать в нашем дворе или на улице. Весна, по Казанскому переулку, по краям его проезжей части, бегут мощные ручьи, пацаны из снега делают запруды, вода разливается, прохожие ругаются. Мы мокрые, резиновых сапог тогда еще не было, но веселье и смех не прекращаются целый день.
Тротуары только-только подсохли. Мы наконец-то снимаем галоши и ботики, и тут же начинаются бесконечные игры. Дозваться меня домой было очень трудно. Особенно я не любил, когда из кухонного окна, выходившего во двор, неслось настойчивое: “Юрочка, иди пить какао”.
Но самыми замечательными были походы на Дон. Собиралась компания ребят во главе с кем-либо из взрослых. Мы шли к набережной Дона, затем по набережной до Буденновского (бывшего и нынешнего Таганрогского) проспекта, переходили через Дон по наплавному, на баржах, мосту (при немцах он стал железобетонным) и оказывались на Левбердоне, ростовский жаргон, на левом берегу Дона. По песчаному левому берегу шли в обратном направлении на пляж. Мы проходили мимо торговцев вареной горячей кукурузой, дымящейся картошкой, первыми ягодами, жареными семечками и обязательно водой со льдом. Водой обычно торговали такие же мальчишки, как и мы. И, наконец, купание в мутной, теплой, пахнувшей водорослями реке.
В моей памяти сфотографировалась еще одна картина, связанная с Доном. После очередного весеннего разлива мы с папой и дядей Матвеем, мужем тети Раи, спустились к реке и вышли на набережную, которая в то время имела чисто служебное назначение городских складов с подъездными железнодорожными путями. Повсюду были следы и запахи отошедшей речной воды. Эти запахи я помню и сейчас, а дядю Матвея я запомнил только на этой набережной. Матвей умер очень давно, не то в конце двадцатых, не то в самом начале тридцатых годов, причем скоропостижно. И когда я слышал от взрослых “Матвей сгорел”, я понимал это дословно.
Дошкольная осень почему-то не оставила ярких следов в моей памяти. Самым любимым временем была зима. Несмотря на то, что Ростов — южный город, я не помню ни одной бесснежной зимы. Более того, зимы бывали настолько снежными, что для прохода в снегу прокапывались траншеи, а для ребят было полное раздолье — подснежные ходы, снежные крепости во всю ширину улицы, “непримиримые” баталии между дворами, а иногда даже между улицами.
Но и в обычные зимы наш Казанский становился, к ужасу прохожих, скоростной трассой для саночников. Старт был обычно на третьей от Дона улице. Мы хорошенько разгонялись, держа санки за поводок, а затем на ходу прыгали на санки и, управляя одной спущенной ногой, неслись вниз со страшной для пешеходов скоростью. Если на пути встречался участок дороги, не покрытый снегом или льдом, санки со скрежетом его преодолевали, поднимая сноп искр. И так многие десятки раз, с утра до вечера. После школы я быстро обедал, полчаса делал уроки и бегом на улицу. Папа мне на работе сделал крепкие тяжелые санки на стальных полозьях, и я на них мог разгоняться до очень хорошей скорости. Кстати, для того, чтобы остановить спуск, обычное торможение ногами не помогало. Перед самим Доном надо было взять в руку санный поводок и на полном ходу вывалиться в снег. Уже позже, когда у меня появились коньки-снегурки (с закругленным носом), я любил спускаться на них, но не по улице, а по тротуару. Для этого надо было прыгать с “гополок” — ступенек, которыми обычно кончались тротуары на пересекающей улице. Редко удавалось пройти всю трассу без падения, но все равно — какое удовольствие!
Можно вспомнить и о других обычных мальчишеских развлечениях, например, самодельных самокатах, поисках кладов и оружия на чердаках домов, собирании марок, о первом велосипеде — это был, правда, подростковый велосипед, но и такой велосипед для того времени был редкостью. Нельзя сказать, что ассортимент наших игр был широким, но играли мы с упоением часами, заканчивая один кон и тут же начиная следующий. Самыми ходовыми играми были жмурки, ловитки и чилика (лапта и четырехгранный деревянный брусок дерева с заостренными концами, на каждой грани бруска вырезана цифра от нуля до трех — столько раз надо подбивать на лету чилику, чтобы как можно дальше отогнать партнера от кона). Игра в жмурки была у нас непростой, так как в распоряжении прячущихся были сараи, очень глубокий темный подвал и доступные крыши с чердаками.
Были различные игры с мячом, в основном волейбол. А вот с футболом дело обстояло хуже — футбольные мячи тогда были большой проблемой. Тем не менее, мы играли в футбол на Канкрынской, били очень “удобные” для этой цели окна соседей. Для того чтобы избежать почти неизбежных неприятностей, мы иногда играли на соседней улице, на Ворошиловском проспекте, на спуске к Дону, где дорога имеет достаточно большой наклон, но зато вместо “притягательных” окон имелись круто спускающиеся по бокам склоны. На всю жизнь запомнил один трагический случай, когда где-то выше того места, где мы играли, лошадь с седоком в телеге понесла, седок успел спрыгнуть, мы успели отскочить на насыпь, а лошадь промчалась вниз и у самой набережной лбом вышибла рельс, который ограничивал проезжую часть дороги, и рухнула вместе с ним с двухметровой высоты.
Бывали у нас и культурные мероприятия. Например, я помню театральные постановки, причем “постановка” и “либретто” придумывались на ходу. Кроме того, я был владельцем уникального для того времени устройства под названием “Волшебный фонарь” — теперь это устройство называется просто проектором. Мой “Волшебный фонарь”, еще дореволюционного производства, имел в качестве источника света маленькую керосиновую лампочку, а в виде носителя информации — цветные стеклянные диапозитивы нескольких сказок Андерсена. Иногда, по вечерам, у нас на балконе собирались ребята, а порой и не только ребята — ведь даже слово “телевидение” тогда еще никто даже не слышал — и я “крутил кино”.
