По окончании напряженной специальной сессии Конгресса в 1933 году Рузвельт отправился в Кампобелло в уверенности, что он заставил законодательную ветвь работать в усиленном режиме, сделав ее положение более зависимым от Белого дома, чем когда‑либо прежде. Сенаторы и члены Палаты представителей разошлись на каникулы так же довольные сложившейся ситуацией с той мыслью, однако, что в будущем им не помешает некоторая независимость. Лето 1933 года стало переломным в отношениях президента с лидерами деловых кругов; они изменились к худшему. Во время избрания и инаугурации Рузвельта предприниматели были охвачены страхом. Они были готовы прыгнуть в любую спасательную шлюпку. Но когда экономическая ситуация улучшилась, они захотели, больше всего на свете, вернуть себе независимость и положение в обществе. Этому вопросу они придавали больше значения, чем своему материальному положению, хотя некоторые из них во время кризиса и серьезно пострадали.
Ключевым событием 1933 года, которое можно сравнить со встречей на равных «стальных» магнатов и Джона Льюиса при содействии Рузвельта, стал вызов в Комитет Сената по банковским и валютным вопросам Джона Пирпонта Моргана — младшего, для которого нью — йоркское финансовое сообщество на тот момент стало своего рода независимым королевством. Это равносильно тому, с достодолжной и существенной разницей, как если бы Папу Римского попросили отчитаться по вопросу инвестиционной политики Ватикана перед одним из комитетов Парламента Италии. Морган держал себя уверенно и на равных, не пытаясь произвести хорошее впечатление. Когда ему задали вопрос о том, почему он не платил подоходный налог последние три года, он сообщил, что не имеет ни малейшего понятия и что этот вопрос нужно адресовать его бухгалтеру.
Огромное значение имело то, что Морган вообще явился на заседание. Боги снизошли до простых смертных. И богам это очень не нравилось. Они еще больше боялись упасть в глазах публики, нежели потерять прибыли. Однако Рузвельт не собирался возвращать все на прежнее место. Как раз ко времени появилась карикатура магната, которого спасают из воды, а он обвиняет своих избавителей в том, что те не вытащили из воды его цилиндр. Интересно, что Черчилль, чье красноречие было на порядок выше, чем у Рузвельта, десять лет спустя, во время войны, использовал эту метафору (в видоизмененной форме) во время дебатов в Палате общин сразу после одного из визитов к Рузвельту. Только блестящий цилиндр на этот раз превратился в обычную кепку. Уже на рубеже 1933–34 годов наихудшие опасения, с которыми столкнулся Рузвельт вначале, пошли на убыль. Кризис в банковской сфере был преодолен — скорее всего, благодаря удачному стечению обстоятельств, чем принятым мерам; экономика тоже медленно, но верно подавала знаки выздоровления. Индекс промышленного производства летом 1933 года подпрыгнул вверх и стабилизировался на том же уровне. Уровень безработицы понизился с пятнадцати миллионов человек до одиннадцати миллионов. Этого было достаточно, чтобы вызвать чувство негодования, которое пришло на смену чувству страха, — основной эмоции большинства представителей одного с Рузвельтом социального круга. Они быстро сочли его классовым предателем и в личных и кулуарных беседах поносили его в самых нелицеприятных выражениях. Их ярость не утихла даже после триумфальной победы демократов на выборах в Конгресс США [58] в середине срока полномочий президента в ноябре 1934 года. Вопреки традиционной картине, когда партия — победитель имеет небольшой перевес, перевес демократов в обеих палатах стал еще большим. В Палате представителей их количество увеличилось с 313 до 322 мест (общее количество мест — 432), в Сенате же демократов стало еще на 9 больше: 69 мандатов против 27 у республиканцев. Такой масштабный вотум доверия вынудил оппонентов администрации пуститься в демагогию и прибегнуть к подкупу голосов избирателей, ссылаясь на недочеты «нового курса».
Поскольку экономика, хоть и поднялась с колен после 1932–33 годов, не спешила восстанавливаться и не достигла показателей, которые наблюдались в годы экономического бума 1920–х, некоторые из ненадежных друзей Рузвельта после его первого года при власти от него отвернулись. И речь идет не только о знакомых по школе Гротон, по Гарварду, а и о соседях в долине реки Гудзон, о воротилах с Уолл — Стрит и членах клуба «Никербокер». Двое из его наиболее мощных сторонников, популярных в народе, ни одного из которых невозможно было даже представить себе среди его оппонентов, перешли к нему в оппозицию. Первым стал Хьюи Лонг, вторым — отец Чарльз Кофлин, радиопроповедник из Детройта, которому внимала большая аудитория слушателей. Кофлин начал с таким энтузиазмом, что, используя сомнительные богословские аргументы, провозгласил «новый курс» «курсом Христа». Лонг, который считал, небезосновательно, что он был основным доверенным лицом ФДР, обеспечившим Рузвельту выдвижение от Демократической партии в 1932 году, и в начале президентства Рузвельта полагал, что в итоге заслуживает большего внимания, ошибся, думая, что сможет впоследствии покровительственно относиться к Рузвельту.
Это был совершенно нелепый просчет, поскольку, если и существовал где‑либо человек, который не нуждался в покровителях, то этим человеком был Рузвельт. В гибельном для себя визите в Белый дом в 1934 году Лонг время от времени снимал свою соломенную шляпу в Овальном кабинете только для того, чтобы предостерегающе постучать ею о колено во время разговора с Рузвельтом. С тех пор «Морской царь» (как прозвали Лонга) пошел ко дну, а в Белом доме не проронили и одной слезы после сообщения об его убийстве в городе Батон — Руж в сентябре 1935 года [59]. Убийство сняло угрозу того, что Лонг выступит кандидатом в президенты от третьей партии на выборах 1936 года. Рузвельт не боялся, что Лонг станет победителем; он боялся, что тот сможет навредить ему так же, как дядя Тед навредил Тафту в 1912–м.
Оставались еще две другие возможные угрозы такого рода. Отец Кофлин, который перешел в оппозицию к Рузвельту, не стал менее популярен у своей аудитории. Оглядываясь назад, вспомним трудности первого этапа, с которыми столкнулся Джон Кеннеди почти тридцать лет спустя, убеждая американских избирателей в том, что, как гласит современная шутка, его родной отец в Бостоне более опасен, чем его духовный отец в Риме. Сложно поверить, что одетый в сутану католический священник мог бы хоть сколько‑нибудь представлять угрозу для Рузвельта в середине 1930–х. Еще одну угрозу представлял калифорниец доктор Френсис Таунсенд, врач, популярный среди своих пациентов, который в конце 1933 года решил для себя, что милленаристские учения [60] более интересны, чем установление диагнозов. Он предложил программу, согласно которой, как здоровье экономики, так и социальная справедливость выйдут на новый уровень, если федеральное правительство гарантирует каждому человеку после шестидесяти лет пенсию в размере 150 долларов с последующим ее повышением до 200. Суммы даже с точки зрения 1930–х не были астрономическими, ими вряд ли бы прельстились Дж. П. Морган или Уильям Рэндольф Херст, но их было бы достаточно, чтобы нарушить политику финансового благоразумия и предложить землю обетованную многим малоимущим старикам, а также тем, кто с опаской ожидал приближения пенсионного возраста. К счастью для сдерживания такого предложения, в возрастной структуре населения того времени не наблюдалось такое старение нации, как сейчас. Тем не менее, предложение Таунсенда очень быстро стало популярным не только в Калифорнии, но даже на востоке, в Чикаго, где на собрании его клубов «Пенсия по возрасту» даже выступили в поддержку стратегии третьей партии, с чем доктор имел благоразумие не согласиться.
Реакцией Рузвельта на все эти проявления оппозиционности: препятствия со стороны Верховного суда, классовая враждебность со стороны правых, популистские высказывания демагогов — стала вторая волна еще более радикального «нового курса», в чем‑то более дерзкого, чем первая. В конце января 1935 года Рузвельт не смог провести предложение о том, чтобы США вошли в юрисдикцию Всемирного суда международной юстиции. Тридцать шесть сенаторов проголосовали против: этого было достаточно, даже четыре голоса оказались лишними, чтобы не получить необходимые две третьих большинства. Это оказалось двойным ударом, поскольку, во — первых, Рузвельт не привык проигрывать и, во — вторых, он думал, что это был бы неплохой компромиссный шаг между вступлением США в Лигу наций (которое, как он полагал, находится за пределами его политической правоспособности) и ничегонеделанием для преодоления политики изоляционизма (что разочаровало бы многих, в особенности Элеонору Рузвельт). В начале 1935 года у Рузвельта наблюдалось подавленное настроение — что было ему неприсущее, вне зависимости от обстоятельств. Его поведение описывают как «раздражительное, беспокойное и даже нерешительное» [61]. В этой цитате «даже» — это лишнее слово, поскольку Рузвельт редко бывал раздражительным и беспокойным, однако часто проявлял нерешительность, обдумывая предмет обсуждения, прежде чем прийти к какому‑либо решению. Признаться, в январе этого года у него действительно хватало причин для нерешительности.
