А Мамочка вдруг говорит:
— Нинуша, это длинный и серьёзный разговор, ты лучше расскажи про буфет и что мы там ели!
Я сначала немножко растерялась, но потом, как только вспомнила про буфет, сразу стала рассказывать, потому что там необыкновенный буфет и мы там ели необыкновенные вещи.
Дело в том, что для лож бенуа есть отдельный буфет. И когда мы только туда пришли — это я всё рассказываю нашим за столом, — Мамочка мне сказала: «Нинуша, видишь эту дверь и комнату, видишь, стоит несколько столиков, в антракте пробегись, сядь за один из этих столов, из стопки на середине стола возьми три тарелки, поставь их на стол — одну около себя и ещё две там, где рядом стулья. Посередине стола стоит ещё ваза с пирожными, бутылки лимонада и стаканы, выбери пирожное, какое хочешь, и положи себе на тарелку, а тут и мы подойдём и сядем за стол».
Анночка захлопала в ладоши, а потом спрашивает:
— Ниночка, а какое ты пирожное выбрала?
— Эклер! — говорю.
А потом Мамочка стала рассказывать, как они подошли, сели рядом со мной и выбрали себе тоже по эклеру, подошла женщина, открыла бутылку лимонада, а Мамочка попросила её открыть вторую. Она улыбнулась и открыла.
— Ниночка, а какое пирожное ты выбрала потом? — спрашивает Анночка.
— Больше я уже ничего съесть не смогла, — говорю. — Эклер очень большой и очень сытный.
Мы ложимся спать, я раскладываю посередине комнаты свою раскладушку и думаю: какой замечательный день! Я ведь никогда не была, как говорит Бабуся, «в опере». И какая замечательная опера! Эту музыку невозможно забыть! Ёлка с Анкой что-то у меня спрашивают, я что-то им отвечаю, ложусь, говорю «спокойной ночи» и вдруг вспоминаю: «Благословен и день забот, благословен и тьмы приход!» Тьмы приход — это что? Нет, не хочу сейчас!
И я быстро кладу голову на подушку.
Я очень люблю всю нашу семью, мне кажется — конечно, я не буду ни с кем об этом говорить, — что у нас самая замечательная семья на свете!
Анночку я не просто люблю, а после одного случая в 1941 году в эвакуации — она тогда очень испугалась и свалилась за сундук, и я не сразу её вытащила — я всегда, когда могу, за ней слежу, чтобы с ней что-нибудь не случилось.
Я думаю, что если бы она была похрабрее и не плакала так часто, то с ней бы вообще ничего не случалось, потому что… вдруг меня рядом нет или этого Алёши?
И я решила тренировать её на храбрость. Я придумала смешную и глупую короткую игру — мне казалось, что если я её натренирую ничего в этой игре не бояться, то она станет значительно храбрее! А уже потом я её научу: если на тебя какой-нибудь мальчишка кричит или говорит, что сейчас тебя поколотит, надо крикнуть на него ещё сильнее, а голоса у нас у всех очень громкие, ногой топнуть и показать ему кулак — но это потом, потому что я знаю, сразу всему научить нельзя! И я решила начать её тренировать с этой игры — играем дома, и нас всего двое.
Я рассказала ей про игру, а про топать ногой и про кулак пока рассказывать не стала — она может испугаться, потому что она ещё не храбрая. И я рассказала ей, для чего эта игра, что я хочу, чтобы она ничего не боялась. А игра такая: я зарываюсь на нашей вешалке под все пальто, только ноги видны, она в это время сидит в детской, когда я зарылась как следует, я начинаю оттуда несчастным-несчастным глухим голосом, как будто я задыхаюсь, громко, чтобы было из-под пальто слышно, стонать: «Помогите!» Игра, конечно, очень глупая, но я знаю Анку — она боится, даже когда на неё кричат. Я уверена, что она уже в первый день перестанет бояться, ведь она знает, что там я, и будет просто хохотать, потому что, как говорит Бабуся, «мы все — хохотушки».
А ей надо — ну это, по-моему, просто ерунда, — надо разгребать все пальто, смеяться и говорить: «Я знаю, кто там сидит!»
А я буду говорить: «Нет, я не Ниночка… Помогите!» А она должна хохотать и говорить: «Нет, ты Ниночка!» Добраться до меня и закричать и захохотать: «Это Ниночка!» А я, пока она до меня не доберётся, всё время буду стонать: «Помогите, помогите!»
Анночке эта игра, по-моему, сразу не очень понравилась, она всё выслушала и говорит:
— А вдруг мне будет страшно?
Я очень удивилась и говорю:
— Анночка, ну ведь ты знаешь, что под пальто я, Нина, и там не может быть никого другого?
— Да, знаю, — говорит.
— Ну давай попробуем, — прошу её.
— Хорошо! Давай попробуем! — Она соглашается, и я вижу, что ей самой интересно.
Она идёт в детскую, я зарываюсь в пальто, там душновато, и начинаю глухим голосом стонать:
— Помоги-и-и-те!
Прибегает Анночка и спрашивает дрожащим голосом:
— Ниночка… это ты?
Я тогда совсем несчастным и глухим голосом вою:
— Я не Ниночка! Помоги-и-и-те!
Анночка начинает быстро-быстро разгребать пальто и кричит, слышу по голосу, что очень боится:
— Ниночка, ну ведь это ты?
— Я не Ниночка! — тихо вою из-под пальто. — Помоги-и-и-те!
— Ты Ниночка! Ну скажи, что ты Ниночка!
Непонятно уже, где она пальто разгребает, потому что от страха ничего не соображает. И вдруг я разозлилась — ну ведь всё ей объяснила, и прекрасно она знает, что это я, так чего реветь собирается? — и как завою голосом совсем далёким, неизвестно откуда идущим:
— По-мо-гы-тэ-э! — Вот, думаю, какой хороший голос получился — прямо страшный!
А у Анночки руки слабые, она плохо разгребает, потом от страха, наверное, всё упускает — и заплакала:
— Ниночка, это же ты???
Но я продолжаю своим страшным, тихим голосом стонать:
— Я не Ниночка! По-мо-гы-тэ-э!
Тут она до меня докопалась, плачет, я схватила её за руку, привела в детскую, сели мы с ней на Бабушкину кровать. Я вытерла ей слёзы — у неё всегда в кармане платочек есть — и спрашиваю:
— Анночка, ну почему ты плакала?!
— Потому что очень страшно! — говорит Анночка, и так печально говорит.
— Ну почему тебе страшно, ведь ты же знаешь, что это я, Ниночка!
— Но я же тебя не вижу!
Так, думаю, с первого раза не получилось. Ну ничего, я тоже стойку в первый день сделать не смогла — всё падала, только на второй получилось. И всё равно стойка у меня плохая — на руках я пока ходить не могу.
— Пойдём покачаемся на трапеции! — предлагаю.
— Пошли! — Она радуется, смеётся, даже не верится, что только что плакала.
На следующий день зову Анку:
— Давай тренироваться на храбрость!
Она говорит:
— А как?
Я думаю: неужели забыла вчерашнюю игру?
— В «Помогите» будем играть — это же тренировка на храбрость! — говорю.
Анночка задумалась, стала грустная и говорит:
