Если бы…
Если бы на вторую же ночь дверь с лязгом не открылась, и с порога двое разводящих свирепо не зарычали:
— Хто на «бе»?
Глава 7. Гражданская казнь
В Бутырках на допрос водят: арестованный, наклонив голову и заложив назад руки, идет по широкому, чистому и светлому коридору, устланному красным ковром-дорожкой. В Лефортовке на допрос волокут: два дюжих мордобойца заламывают руки назад так, что спина и голова сами собой наклоняются книзу, и бегом тащат арестованного по железному балкону и узкой винтовой лестнице в подвал. Там толчком ноги раскрывают дверь следовательского кабинета и волокут дальше, пока не швыряют на стул перед столом следователя. Швырнут — и вытянутся сзади в ожидании, как два пса: следователь скажет, когда можно начинать работать.
Так случилось и со мной.
Отдышавшись, я поднял голову и увидел за столом Жабу и рядом с ним молодого миловидного человека без знаков отличия в петлицах, практиканта, как две капли воды похожего на моего следователя в Бутырках. Позднее по распискам в книге вызовов у входа в подвал я установил, что Жаба именуется полковником (капитаном госбезопасности) Соловьевым, а практикант — Шукшиным.
— Тэк-с, тэк-с… Дай этому гаду лист бумаги и перо, — сказал Жаба помощнику. — Тэк-с… Теперь за дело. Ты, фашистская морда, обвинение знаешь? Ты заговорщик, шпион, диверсант и террорист. Писать в означенном разрезе будешь?
— Нет.
— Я так и думал. Тэк-с, тэк-с… Ты еще не понял, что здесь Лефортовская военная тюрьма, а не мусорный ящик, называемый Бутыркой. И допрашивать тебя будет ежовец. Слышал про Ежова — ежовы рукавицы? Слышал? В «Правде» дружеский шарж Бориса Ефимова видел? Заметил, что рукавицы с железными шипами? В этом разрезе заметил? Ну, так вот я — сначала ежовец, а только потом коммунист! Ежовцы — выше всех коммунистов и беспартийных, они — опора товарищу Сталину, его гвардия. На любого человека в нашей стране есть закон и управа. Но не на ежовца. Мы сами — закон! Мы сами для себя управа! Выше нас никого нет. Только Сталин. Тэк-с, тэк-с… Смотри.
Он встал и подошел ко мне. Остановился. Я замер. Два парня крепко скрутили мне руки.
Трах…
Одним ловким, сильным и метким ударом Жаба выбил мне несколько зубов. Я выплюнул их на ковер вместе с кровью и слюной.
Трах…
Выплюнул зубы с другой стороны.
Трах… Трах… Трах…
Жаба повернулся ко мне вполоборота и стал рантами и каблуками сапог бить меня спереди по костям голеней. Это было очень больно, и я даже не заметил, как практикант стал на колени, расшнуровал мои ботинки и снял их.
— Смотри дальше, фашистская гадина!
Жаба начал каблуками топтать мне пальцы на ногах.
— Думаешь, все? Нет! В этом разрезе только начинается! Дайте же ему как следует!
Надзиратели зашли сбоку с двух сторон и принялись бить меня кулаками по лицу так, что все поплыло перед глазами; моя голова моталась во все стороны, я видел только красные от моей крови кулаки и комсомольские значки на груди. Потом меня свалили со стула и били носками сапог в живот.
Все это произошло очень быстро. Я ошалел и не понимал ничего. Острая боль от отдельных ударов слилась в одну протяжную тупую боль. Стало легче — сознание понемногу выключилось, и я чувствовал себя как мешок, который туда и сюда швыряет какая-то мощная машина.
Наконец они устали. Разогнули спины. Подошли к раковине, смыли кровь с рук, умылись. Плескались долго и с наслаждением. Лежа на полу, я приходил в себя: боль заметно усиливалась, особенно в животе и в груди. Позднее я обнаружил, что была сломлена грудина и начали расходиться мышцы живота. Чекисты закурили. Вернулись ко мне.
— Будешь писать?
Я хотел сказать «нет», но не смог — губы опухли и не шевелились. Глаза заплыли.
Жаба осмотрел со всех сторон.
— Ладно. На сегодня в этом разрезе с него хватит.
Мордобойцы накинули мои руки себе на шею и волоком оттащили на койку.
— Здорово они вас отработали, — со знанием дела одобрил Дьяков.
— И всего за неполный час! — добродушно удивился Недумов.
Я лежал и отдыхал. Чувствовал себя как после налетевшего шквала. Пульс мало-помалу пришел в норму, в голове прояснилось. Потрясение проходило и начинало сменяться острой болью не вообще, а в определенных участках тела. Через несколько суток настало время, когда боль уже вообще не чувствовалась, если только удавалось лежать совершенно неподвижно. Зато при малейшем движении боль как будто бы удесятерялась.
«И только? Все?! Гм… Ну, это пустяки. Признаваться из-за такой встряски стыдно: такой здоровый парень, как я, и вдруг не вынес обыкновенной драки! А ведь у нас в деревнях когда-то на масленицу ходили стеной на стену и задавали друг другу такой же мордобой ради удовольствия! Чем же я буду потом оправдываться?»
Так начались регулярные избиения.
«Мало, — каждый раз говорил я себе, лежа потом на койке. — Я понимаю, что у них точно указанная сверху дозировка: татарину полагалось одно, мне — другое. Он не герой, я тоже вынес бы четыре ремешка. Но беда в том, что мне предназначено худшее испытание. Какое? Пока не знаю. Но то, что уже со мной случилось, — чепуха! Залог бессмертия я уже получил, но до бессмертия мне далеко, а одного залога — недостаточно». Я вспомнил, как в Константинополе, когда я плавал на паруснике коком, мы из озорства воровали живых гусей, которых турки доставляли в баркасах для продажи на базар. Нас заметили и подстерегли. Били досками по голове. В одной доске оказался гвоздь, и он пробил мне череп над переносицей. Я закричал, турок испугался и убежал, а меня увели, неся рядом доску и в ней гвоздь, застрявший в моем лбу. Это были обыкновенные матросские забавы, и, вспоминая их, я себе повторял: «Мало. Мало».
Жаба стал осматривать меня более внимательно. Ощупывая, спрашивал:
— Здесь болит? А здесь? Тэк-с… Тэк-с… Повернись, гад. А здесь? В этом разрезе?
Потом приказывал мордобойцам:
— Отведите обратно. Пусть еще полежит пару дней, работать с ним рано.
Но иногда, по его мнению, можно было сразу приступить к делу. И они работали. Честно — с диким ревом и страшно искаженными лицами, но осторожно выдерживая дозировку. Это несоответствие бросалось в глаза. «Рев и лица — театр, — решил я. — Психологическая атака».
Нерабочие периоды отдыха все удлинялись. Я чувствовал, что сдаю, что слабеет сердце: оно у меня всегда было не на высоте. Время шло. Следствие не двигалось. Пока однажды ночью Жаба не объявил, что у него нет больше времени возиться со мной и что начальство разрешило убить меня, если только я не соглашусь писать. В эту ночь он применил новые методы принуждения — от избиения руками и ногами перешел к инструментальной обработке, и я действительно почувствовал близость смерти. «Все, — подумал я. — Надо решаться. Смерть — не выход: она — конец борьбы. Надо бороться дальше. Сопротивление может быть и гибким, не только таким, как теперь — лоб в лоб. Хорошо смеется тот, кто смеется последним».
