В числе прочих задач Ли и Кармен приходилось рисовать небольшие эскизы будущей коллекции на рулонах веленевой бумаги, в которые потом заворачивали костюмы Джильи. Желая позабавить – а может, и шокировать – новую подругу, Маккуин показывал ей наброски своих будущих коллекций. На одном рисунке он изобразил полуженщину-полурусалку, с закутанной вуалью головой, точнее, тем, что от нее осталось. Груди русалки прикрывали металлические конусы, а из живота торчала стрела. На другом эскизе агрессивного вида собака стояла рядом с вымышленной экзотической птицей. Маккуин подписывал свои эскизы: «Кармен – с любовью, Ли». Кармен его фантазии озадачивали. «В то время коллекции были очень прерафаэлитскими; они предназначались для красавиц, а он рисовал чудовищ, – вспоминает она. – Он казался мне немного чокнутым».[204]
Ли переехал в комнату в четырехкомнатной квартире Лизе на Виа Ариберто, 1, возле станции метро «Сант-Агостино». Квартира находилась в «богатом дворце», «огромном здании с плиточным полом, паркетными полами и высокими потолками» в «тихом, довольно величественном квартале». Когда Ли выходил из дома или возвращался, он часто видел пожилую пару, которая сидела в каморке консьержа; муж задыхался и время от времени подключался к дыхательному аппарату. По мнению Лизе, именно этот мужчина вдохновил Маккуина на образ голой толстухи в маске, которая появляется в его коллекции Voss (весна/лето 2001). «Возвращаясь домой, вы шли к лифту мимо застекленной каморки в рамке из черного дерева и видели двух стариков. Они сидели по обе стороны небольшого столика, – вспоминает Лизе. – На мужчине белая фуфайка, у него волосатые руки, а лица почти не видно из-за того, что он подключен к дыхательному аппарату. Оба просто смотрят перед собой из застекленной каморки, мимо и сквозь тебя. Едкий запах серы исходит от стекла, а их пустые лица находятся в полумраке. Картина нагоняла жуть».
Помимо Лизе, в одной квартире с Маккуином жили коллеги Джильи Карен Бреннан и Франс Анконе. «Ли познакомил меня с хип-хоп-трио De La Soul; их музыка вечно гремела из двухкассетника в его комнате, – вспоминает Лизе. – Он заражал своей «лондонской» энергией, и, когда он находился дома, я тоже некоторым образом попадала в Лондон. Правда, дома мы оказывались одновременно нечасто. Мы работали по десять – двенадцать часов в день, иногда ходили куда-то ужинать, танцевать, а на следующее утро сталкивались в дверях туалета – санузел был один на четыре комнаты, так что мы вечно стояли в очереди. [Помню, как мы. – Э. У.] время от времени колотили в дверь ванной: «Выходи, мне нужно в туалет!» Кроме того, Лизе помнит, как ужасали ее кулинарные пристрастия Маккуина. «Похоже, он тогда совершенно не умел готовить, – говорит она. – Потом я несколько раз угощала его; чаще всего просто варила пасту, но вечно твердила, чтобы он хорошо питался». Через много лет, когда они снова встретились в Лондоне, Ли назвал ее своей «итальянской мамой», «что он, наверное, считал комплиментом».
Как-то вечером, во время ужина Ли отпустил «странное» замечание о гомосексуалистах. Лизе, Карен и Франс даже показалось, что он гомофоб. «Я списала все на его бестактность, невоспитанность или невежество». Никто не ответил ему, и разговор продолжался. Франс завела речь о новых миланских клубах, «и Ли тут же перечислил все местные гей-клубы» и осыпал их подробностями, «которые можно было знать, только если ты завсегдатай таких клубов или давно живешь в Милане… он говорил тоном знатока». Лизе вспоминает, что наступила неловкая пауза, а затем они сменили тему, но после она подумала: «Надо же! Значит, тебе тоже кое-что известно». Ли сидел, слегка склонив голову, «и ни на кого не смотрел». Тогда она поняла, «что в Ли скрыто больше, чем он притворяется».[205] Позже Ли будет развлекать Саймона Англесса, своего друга по колледжу Святого Мартина, рассказами о своих бурных итальянских похождениях; Англесс счел их все выдумками. «Он рассказывал о штуках, которые казались совершенно невозможными в физическом смысле, – говорит Саймон. – Представьте, например, по его словам, он ездил в каком-то лифте или подъемнике, где занимался любовью с несколькими мужчинами сразу».[206] Других также удивляло поведение Маккуина. Однажды в выходные Ли пригласил Кармен и ее сестру, которая приехала в Милан в гости, на вечеринку. Они договорились встретиться на углу у ресторана. Шел дождь; Ли пришел с красивым винтажным японским зонтиком из бамбука и вощеной бумаги. «Он, конечно, погубил зонтик, который принадлежал его другу-японцу, потому что такой зонтик не был предназначен для защиты от дождя», – вспоминает Кармен. Когда она указала ему на это, Ли просто расхохотался, и они пошли на вечеринку. Там ее предвзятое мнение о Ли снова подверглось испытанию. «Хозяином был настоящий красавец, работавший у Версаче; там вообще полно было красивых парней, – вспоминает она. – Я гадала, где он с ними со всеми познакомился?»[207]
Исполненный решимости наблюдать и узнать как можно больше от тех, кто его окружал, Маккуин присматривался к харизматичному Ромео Джильи, которого Кармен назвала «похожим на голограмму… он не был красавцем, но в нем было нечто особенное, загадочное, романтическое».[208] Ли с интересом слушал рассказы Джильи о себе: он родился в богатой семье и рано лишился обоих родителей. На полученное наследство он объездил весь мир. «Я жил как принц по крайней мере десять лет», – говорил Джильи. Его мать всегда носила наряды от-кутюр (особенно любила Dior и Balenciaga), и Джильи буквально завораживала изысканность этих вещей. Некоторые из них казались движущимися частями скульптуры. «Я обращал внимание на то, как они были сделаны… Что бы я ни делал, я должен знать, как это работает».
В основе его творческого процесса лежит эклектика. Он черпал вдохновение из книг, картин, иностранных традиций, путешествий. «Моя коллекция вызвана к жизни библиотекой моего отца, – сказал он, – в ней никогда не прослеживается какой-то один тренд, но вся это смесь – сборник моих познаний».[209]
Кроме того, у Джильи Маккуин научился создавать свой публичный имидж. «Джильи привлекал к себе всеобщее внимание, и мне хотелось понять, в чем тут дело, – говорил позже Ли. – Его вещи были почти ни при чем; интерес вызывал он сам как личность. И это, по существу, справедливо для всех. Любой интерес к одежде вторичен по сравнению с интересом к дизайнеру. Но нужно быть уверенным в том, что ты тоже хороший дизайнер. Без уверенности убеждать других невозможно. Если ты не умеешь создавать хорошие вещи, какой смысл пускать всем пыль в глаза?»[210]
