Шел я в расстроенных чувствах. Ведь, наверное, знал капитан Соловьев о люке. Как же он мог включить такую машину в план боевого расписания, да еще предлагать ее летчику, отправляющемуся в первый ночной боевой вылет?
Капитана я нашел в коридоре общежития. Он стоял ссутулившись и что-то выговаривал двум летчикам. Лицо его — как маска. Без выражения. Сухое, неулыбчивое. Полная противоположность майору Назарову или командиру полка.
Уже предчувствуя, какой у меня выйдет с ним разговор, я все же подошел и, выдержав паузу, обратился:
— Товарищ командир! Разрешите доложить: "десятка" неисправна, и лететь на ней нельзя.
Соловьев медленно повернулся ко мне, его близко поставленные к переносит; круглые глазки уставились на меня, как буравчики.
— А что с самолетом? — спросил он, едва разжимая губы.
— Нет астролюка.
— Только-то всего?
И никаких эмоций. На меня смотрела маска. Стало неприятно и вместе с тем обидно. Что это он на себя напускает?
— А что, этого мало? — несколько вызывающе спросил я.
— Мало, — ответил капитан. — Мало, если вы действительно хотите лететь, и много, если не хотите.
Ну уж, это слишком! Я задыхался от возмущения.
— Вам…вам никто не давал повода подозревать меня в трусости, товарищ капитан! — Я перевел дыхание. — А посылать в полет неисправную машину вы не имеете права!
Кажется, я сказал это слишком громко. Открылась дверь, и из-за нее показалось несколько любопытных.
Лицо Соловьева пошло пятнами, но выражение не изменилось ничуть.
— Не забывайте, что вы находитесь в действующей армии, — сказал он угрожающе. — Приказ командира не обсуждается. Иначе…
— Что иначе? — Я уже был не в силах сдерживать себя. — Договаривайте!
Мы стояли друг перед другом в недвусмысленных позах.
— Ну-ну, что за разговор в таких тонах? Я обернулся. Это был подполковник Щербаков. Он улыбался. Доброе лицо, добрые глаза. Мне стало стыдно.
— Извините, товарищ командир. Я хочу лететь, но…
— Знаю, — сказал подполковник, глядя на меня со смешливым любопытством. Знаю все. "Десятка" не пойдет, и вам придется подождать. — Он положил руку на плечо Соловьева. — "Десятку" я вычеркнул. Она неисправна. А этому петуху завтра дадите "четверку", которую пригнал Назаров. Это будет его самолет. Ну, а сейчас пойдем, нужно разобраться в одном деле. — И он увел Соловьева.
Я проводил командира полка влюбленными глазами. За такого — в огонь и в воду!
Над целью снаряд угодил в мотор, и летчик, не дотянув до дома, посадил машину ночью на брюхо посреди колхозного поля. Самолет подняли, отремонтировали, перегнали в полк. Это и была "четверка", которую дали мне.
Назаров сказал:
— Машина хорошая, легкая, но… Сам знаешь — посадка на брюхо. Словом, чуть-чуть деформировалась. И летит как-то по-собачьи — боком.
Ладно, сойдет, Я и этому был рад. По крайней мере, своя машина.
Техника дали мне с "десятки" — того самого, в рыжих конопушках. Молчаливый и какой-то медлительный. Тоже сойдет. Торопливость в авиации подчас вредна.
И вот мы летим в первый ночной полет. Небо закрыто облаками. Темно, как в печке. Кое-где сверкнет огонек и погаснет. И не разберешь сразу, где: на земле, или в воздухе. Лечу, волнуюсь. Во рту сухо. А ну как подкрадется истребитель. А ну как поймает прожектор и шарахнет зенитка? Что мне делать, какой маневр?
Но никто не подкрадывается и никто не шарахает. Даже линию фронта прошли без приключений.
Постепенно освоился и даже горизонт стал различать в темноте, и леса, и реки. Совсем хорошо! Ночью-то куда лучше, ты все видишь, а тебя — нет. Лечу, блаженствую. И уж гордостью меня всего охватывает: теперь-то уж я настоящий боевой летчик, как и все.
Штурман тоже, видать, освоился. Смотрю — включил свет, расстелил карту на полу кабины, встал над ней на карачки, докладывает:
— Подходим к Ельне.
И только произнес, как у нас перед самым носом, ослепительно сверкнув, с громким треском разорвался снаряд:
— П-пах!
Штурман полетел кубарем. Вскочил, кинулся к левому борту и давай царапать пальцами шпангоут.
— П-пах!
Второй снаряд. Я догадался: немцы бьют прицельно, по освещенному носу кабины. А штурман царапает стенку.
— Евсеев, ты что? Выключай свет к чертовой матери!
— П-пах! Третий снаряд…
— У-у-у! — подвывает штурман. — Где выключатель?
— Да справа же!
Опомнился. Кинулся к правому борту, пошарил руками, выключил. Наконец-то! Вот тебе и Ельня!
Я сделал отворот.
— Голова ты, голова! Да разве ж можно ходить через узловые станции, да с зажженным фонарем?
Летим дальше, под Смоленск, бомбить фашистские склады с боеприпасами. Чувства у нас самые растрепанные. Никак в себя прийти не можем после Ельни.
Цель видна далеко, по вспышкам рвущихся бомб, по синим лучам прожекторов. Подходим, смотрим во все глаза. Ох, страшно! Иногда там, на земле, что-то взрывалось, и тогда блекли прожектора, и взбудораженные облака светились мрачным грязновато-бордовым светом. И на миг становились видны повисшие в воздухе самолеты и рябь дымков от только что взорвавшихся зенитных снарядов. И снова обшаривают ночь прожектора, и снова густо сверкают звездочки разрывов зенитного огня. А на земле, падая расплавленными каплями металла, вспыхивают, перекрывая друг друга, длинные серии бомб. Воздух стонал и дрожал, осыпь осколков врезалась в самолет. И он вздрагивал, словно от боли, подпрыгивал, качался, и мимо проносились тени.
Влетаем прямо в ад. Штурман склоняется к окуляру прицела.
— Чуть-чуть левей. Еще. Так, хорошо.
Я не дышу, выдерживаю курс. Штурман прицеливается. Он должен положить свои бомбы как надо.
Луч прожектора ударил то глазам. Проскочил, остановился, стал шарить и… справа, чуть выше нас, совсем рядом, наткнулся на другой самолет. А мы его не видели! Мы могли бы столкнуться с ним над целью или попасть под осыпь его бомб. И тотчас же склонились сюда другие лучи, взяли в пучок. И открылась такая канонада!..
Наконец штурман говорит спокойно, будто мы с ним сидим у штаба на скамейке:
— Подверни чуток направо. Так, хорошо. Бросаю.
И я почувствовал сладкий запах взрывающихся пироксилиновых патронов и ощутил толчки — отрывались бомбы от замков: одна за другой. Тринадцать штук. Как долго… Все!
Резко разворачиваюсь влево, круто пикирую, ухожу подальше. Уф-ф!..
В столовой нам подносят законные сто граммов. И я вдруг вспоминаю ту сцену в аэропорту, когда из-за глупого лихачества единым духом выпил пол-литра водки, которую налил мне в кружку Грызлов. Мне было плохо тогда, ужасно плохо. Долго после того от одного только вида водки меня всего трясло и мутило…
