Рассказывая о самом похищении, Наташа поведала, что он рявкнул ей, что ничего не случится, если она будет сидеть тихо и не двигаться. «Делай, как я говорю, и ты не пострадаешь», — добавил он для пущей убедительности. Через несколько минут он заявил ей, что это похищение и если ее родители заплатят выкуп, то она отправится домой «в тот же самый день или на следующий».
Наташа лихорадочно размышляла. В ее детском разуме друг друга вытесняли страх и замешательство. По ее словам, сначала ей не было страшно, но затем она подумала, что он может ее убить. «Я слышала о детях, которых насиловали и потом быстро хоронили где-нибудь в лесу. И я подумала, что могла бы потратить свои последние несколько часов, или минут, или что там у меня оставалось, с пользой и по крайней мере попытаться что-нибудь сделать. Сбежать, отговорить его или что-нибудь еще. Я сказала ему, что у него ничего не получится, что преступление на пользу не бывает. И что полиция скоро его схватит и так далее». Она сказала себе, что если сможет запомнить детали его лица, фургона, дома, если они приедут туда, то это поможет полиции, когда придет время его арестовывать. Позже она скажет: «Тогда я была уверена, что полиция найдет его и все кончится хорошо».
Однако все отнюдь не «кончится хорошо» по крайней мере очень, очень долгое время.
Но перед тем как привезти Наташу в дом в Штрас-хофе, Приклопиль завозил ее куда-то еще. В своем интервью «Кронен цайтунг», вскоре после обретения свободы спустя много лет, она загадочно объявила: «Мы не поехали прямо домой. Не хочу искажать историю, но больше ничего не скажу».
Заявление влечет за собой множество вопросов. Куда она ездила? На встречу с кем-то — возможно, с сообщником? Что-то купить? Посмотреть? Это ведь было похищение, так? То есть все должно было делаться безотлагательно и спешно? Не пытается ли Наташа в этом случае кого-то защитить — причем не память о своем похитителе, — кого она в конечном счете все-таки пожалела? Загадка так и не раскрыта ни ею, ни полицией.
Она восходит к сути отношений Наташи и Приклопиля. В этой саге еще есть кое-какие оберегаемые тайны.
* * *
Наконец, пока Вена пробуждалась в сумерках холодного утра, он привез ее в дом в Штрасхофе, вытащил из машины, не без применения силы затолкал в тюрьму и оставил в абсолютной темноте. Она была похищена около 7.20 утра и оказалась в темнице через какое-то время тем же утром — всегда педантичный Приклопиль следил за тем, чтобы не спровоцировать видеокамеры, фиксирующие нарушения скоростного режима на федеральной трассе 8, что ведет к Штрасхофу и его жуткому рукодельному логовищу.
В техническом отношении тюрьма Наташи была шедевром. Приклопиль документировал каждую стадию ее сооружения фотографиями, которые позже оказались в руках полиции. Доступ в камеру осуществляется через лестницу под полом гаража, внизу вход спрятан за белым шкафом. Лестничный пролет ведет к его металлической двери, за которой находится другая — стопятидесятикилограммовая железобетонная. Ее можно открыть и закрыть только снаружи, с помощью потайных резьбовых штырей. Эта дверь ведет в переднюю, откуда через третью дверь, украшенную розовыми сердечками — послабление Приклопиля женственности и юности, — и осуществляется вход в саму камеру Наташи. Комната совершенно звуконепроницаема. С одной ее стороны находилась поднятая вверх кровать, с другой — подвесной шкаф, письменный стол, комод, рукомойник и унитаз. Электричество для освещения, радио, телевизора и вентилятора включалось и выключалось снаружи, для последнего с помощью реле времени. Свежий воздух подавался Наташе через сложную электронную вентиляционную систему. Она описывала свои первые впечатления:
Сначала я по-настоящему и не разглядела комнату, потому что стояла кромешная тьма. Свет не горел. Он включил его лишь через какое-то время, не знаю, может, через полчаса. Я совершенно обезумела, и очень сердилась, что не перешла улицу или не пошла в школу с мамой. Это было действительно ужасно. И еще беспомощность. Я плакала, потому что не могла ничего поделать. Это было ужасно — чувство беспомощности, неспособности что-либо предпринять. Это было самое худшее. Поначалу я едва выносила шум вентилятора, он так действовал мне на нервы. Это было ужасно. Впоследствии при малейшем шуме я чуть не падала в обморок. У меня появилась боязнь замкнутого пространства. Там не было ни окон, ни дверей. Я ничего не видела. Я даже не знала, слышно ли меня снаружи. Он сказал, что мои родители обо мне не будут волноваться и искать меня. А позже он сказал, что они в тюрьме.
Приклопиль получил что хотел.
И все же инстинкты, выработавшиеся у Наташи дома, уже делали свое дело. Ее семья оставляла ее одну множество раз — в этом не было ничего необычного и пугающего. Эмоции, выражавшиеся по отношению к ней, менялись словно езда на американских горках, что сбивало ее с толку, так что полагаться она могла только на себя. И снова, как солдат, научившийся переносить изоляцию в лагере для военнопленных, она могла перебрать по пунктам: Я жива — проверь. Я невредима — проверь. Я не описалась, здорова, меня не мучают — проверь, проверь, проверь.
Достойно удивления, что она смогла достичь этого спокойствия, этого почти безмятежного состояния, в возрасте, когда все еще мочилась в постель, все еще предпочитала спать со светом и все еще — несмотря на натянутые отношения — сильно зависела от матери. Эта дочерняя любовь не угаснет вопреки минутам, часам, дням, неделям, месяцам и годам, коим суждено было последовать после первых секунд ошеломления ужасным пленением.
Когда в конце концов включился свет, она критически оглядела свой герметичный мир, увидела вещи, которые со своей неослабной аккуратностью и любовью к порядку разложил для нее Приклопиль. Наташа стояла в одежде, в которой и попала туда, и с ранцем, в котором было несколько ручек и карандашей, приготовленных для контрольной по немецкой грамматике. Она так и не узнала, по крайней мере в течение многих лет, что полиция будет обыскивать ее комнату в квартире, чтобы убедиться, что они были с ней, дабы проверить подлинность показаний, что она отправилась в школу на контрольную по немецкому.
Она увидела, что он приготовил, как она выразилась, «детские столовые приборы с большими толстыми медвежатами» на них: тщательно выбранные приборы, совершенно безопасные для совсем маленьких детей или же для него. Чашка была пластмассовой, не стеклянной. Ножниц не было. Все это подтверждает, что Вольфганг Приклопиль, как бы он ни был уверен в добродетельности своего предприятия, вполне отдавал себе отчет, что объект его желаний мог быть отнюдь и не осчастливлен, как он сам, этой новой жизнью за бетоном, сталью, досками и звуконепроницаемой обшивкой. Он не желал, чтобы у его пленницы были инструменты, которые она могла бы применить против него.
