Староста блока давал каждому на дорогу двойную порцию маргарина и хлеба. Одежду можно было брать на складе в любом количестве.
Было холодно. Мы легли спать.
Последняя ночь в Буне. Опять последняя ночь. Последняя ночь дома, последняя ночь в гетто, последняя ночь в поезде — и вот теперь последняя ночь в Буне. Долго ли нам еще отмерять свою жизнь от одной «последней ночи» до другой?
Я совсем не спал. Сквозь заиндевевшие окна были видны красные вспышки. Ночную тишину разрывала кононада. Русские были совсем близко! Между ними и нами — одна ночь, наша последняя ночь. Мы перешептывались: если повезет, русские будут здесь еще до эвакуации. Люди всё еще надеялись.
Кто-то крикнул:
— Постарайтесь заснуть. Набирайтесь сил для дороги.
Это напомнило мне последние мамины советы в гетто.
Но я так и не уснул. Горела нога.
Утром лагерь выглядел по-новому. Заключенные ходили в странном виде как на маскараде. Все натянули на себя по нескольку одежек, одну на другую, чтобы лучше защититься от мороза. Несчастные шуты, они казались от этого непомерно толстыми и были ближе к смерти, чем к жизни. Бедные клоуны, чьи призрачные лица едва выглядывали из-под многих слоев тюремной одежды. Паяцы.
Я пытался найти башмак побольше. Безуспешно. Тогда я разорвал одеяло и обернул больную ногу. Потом стал бродить по лагерю в поисках куска хлеба или нескольких картофелин.
Некоторые говорили, что нас отправляют в Чехословакию. Нет, в Гросс-Розен. Нет, в Гляйвиц. Нет, в…
Два часа дня. По-прежнему шел густой снег.
Теперь время бежало быстро. Вот уже сумерки, всё вокруг стало серым.
Староста вдруг вспомнил, что мы забыли прибрать в блоке. Он приказал четырем заключенным как следует вымыть полы… За час до ухода из лагеря! Зачем? Для кого?
— Для освободительной армии, — крикнул он. — Пусть знают, что здесь жили люди, а не свиньи.
Так значит, мы все-таки люди?
Блок убрали как следует, вымыли каждый уголок.
В шесть ударил колокол. Погребальный звон. Похороны. Прощание. Процессия готова отправиться в путь.
— Построиться! Быстро!
В несколько секунд мы построились по блокам. Наступила ночь. Всё происходило в соответствии с выработанным планом.
Вспыхнули прожекторы. Из тьмы возникли сотни вооруженных эсэсовцев с овчарками. Снегопад не прекращался.
Ворота лагеря открылись. Казалось, что за ними нас ожидает еще более темная ночь.
Двинулись первые блоки. Мы ждали. Мы должны были выждать, пока пройдут стоявшие впереди нас пятьдесят шесть блоков. Было очень холодно. У меня в кармане лежали два куска хлеба. Как же мне хотелось их съесть! Но я не имел права. Сейчас было нельзя.
Подходила наша очередь: 53-й блок… 55-й…
— 57-й блок, вперед, марш!
Снегопад продолжался.
Дул резкий, ледяной ветер. Но мы шагали без передышки. Эсэсовцы торопили нас. «Быстрее, сволочи, сукины дети!» Что ж, почему бы и нет? От движения становилось немного теплее. Кровь бежала быстрее. Казалось, что мы оживаем…
«Быстрее, сукины дети!» Мы уже не шли, а бежали. Как роботы. Эсэсовцы тоже бежали, держа в руках автоматы. Казалось, что мы убегаем от них.
Черная ночь. Время от времени в этой ночи раздавались выстрелы. Была инструкция расстреливать тех, кто не может бежать в заданном темпе. Эсэсовцы не отказывали себе в этом удовольствии и постоянно держали палец на спусковом крючке. Стоило одному из нас на секунду остановиться, как выстрел приканчивал еще одного сукиного сына.
Я механически переставлял ноги. Я тащил это костлявое тело, которое всё же оставалось слишком тяжелым. Как мне хотелось от него избавиться! Я старался не думать об этом, но всё равно чувствовал в себе раздвоение: отдельно от меня существовало мое тело. И я его ненавидел.
Я повторял про себя: «Не думай, не останавливайся, беги». Около меня на грязном снегу корчились люди. Выстрелы.
Рядом шагал Залман — молодой парень из Польши. Он работал в Буне на складе электроматериалов. Все над ним посмеивались из-за того, что он постоянно либо молился, либо обдумывал какой-нибудь талмудический вопрос. Для него это был способ уйти от действительности, не чувствовать ударов…
Внезапно у него схватило желудок. «У меня болит живот», — шепнул он мне. Он не мог больше бежать. Ему нужно было на секунду остановиться. Я умолял его:
— Подожди немножко, Залман. Скоро все остановятся. Мы же не будем так бежать бесконечно.
Но он, продолжая бежать, стал расстегивать штаны и крикнул:
— Больше не могу. Желудок разрывается…
— Потерпи, Залман… Постарайся…
— Больше не могу, — простонал он.
Его штаны спустились, он упал.
Таким я видел его в последний раз. Не думаю, чтобы его расстреляли эсэсовцы: никто его не заметил. Должно быть, его насмерть затоптали тысячи людей, бежавших позади нас.
Я быстро о нем забыл. Я снова стал думать о себе. Из-за больной ноги от каждого шага меня била дрожь. «Еще несколько метров, — думал я, — еще несколько метров — и конец. Я свалюсь. Короткая красная вспышка… Выстрел». Смерть обволакивала меня, душила. Она льнула ко мне. Я чувствовал, что могу прикоснуться к ней. Мысль о смерти, о небытии начала меня зачаровывать. Больше не быть. Не чувствовать ужасной боли в ноге. Не чувствовать ничего ни усталости, ни холода, ничего. Выскочить из колонны, проскользнуть к краю дороги…
Сделать это мешало лишь присутствие отца… Он бежал рядом, задыхаясь, на пределе сил, в полном изнеможении. Я не имел права умирать. Что он будет делать без меня? Я его единственная опора.
Я думал об этом некоторое время. И продолжал бежать, не чувствуя больной ноги, не сознавая даже, что бегу, не ощущая своего тела, которое неслось по дороге среди тысяч других.
Очнувшись от этого состояния, я попытался слегка замедлить шаг. Но это было невозможно. Людская лавина катилась, подобно штормовой волне, и раздавила бы меня, как муравья.
Я превратился в сомнамбулу. Мне удавалось закрыть глаза, и тогда я бежал, будто во сне. Время от времени кто-нибудь сильно толкал меня вперед, и я просыпался. Другие кричали: «Беги быстрее! Сам не хочешь, пропусти других!». Но мне довольно было на секунду закрыть глаза, чтобы увидеть, как целый мир проносится мимо, чтобы во сне мне явилась совсем иная жизнь.
Бесконечная дорога. Пусть несет меня толпа, пусть влечет куда-то слепая судьба. Когда эсэсовцы уставали, их меняли. Ну а мы были всё те же. С окоченевшими, несмотря на бег, руками и ногами, с пересохшим горлом, голодные, задыхающиеся, мы продолжали бежать.
Каждый из нас был царем природы, властелином мира. Мы забыли обо всем: о смерти, об усталости, о собственных потребностях. Сильнее мороза и голода, сильнее пуль и желания умереть, мы, бродяги и смертники, безымянные номера, — мы были единственными людьми на всей земле.
