Чуть в сторону от развилки, по дороге в Ведено, метров через двести триста из горы бил родник. Прозрачный и ледяной. Под струю было подставлено большое железное корыто, откуда воду можно было черпать. Каждое утро саперы расчищали дорогу к роднику от мин, а у меня постоянно возникал вопрос: ну когда и кто их успевает ставить? Ведь каждое утро! И вроде бы простреливаем ночью эту зону, и вообще недалеко от позиций - как умудряются? Умудрялись как-то.
Несколько мгновений я колебался - может быть свернуть, набрать воды во фляжки? Но потом все же передумал: тащиться туда, потом обратно, а еще на гору лезть... Итак уже прошел прилично... Обойдусь.
Попов вообще моих размышлений не заметил, как пыхтел за спиной, так и продолжал пыхтеть.
Однако около спаленного дома он озадачил меня просьбой:
-- Товарищ лейтенант, разрешите обследовать помещение?
-- Чего? - спросил я, - что значит - обследовать? Зачем? И вообще, как ты себе это представляешь.
-- А я охотник, таежник. Следы читаю, белке в глаз попадаю. Разведка это моя стихия.
Я обомлел, а потом снова заколебался: а что, если и вправду пустить солдата на обследование. Вряд ли он что-то найдет, после того как сам протрезвевший Садыгов полдня искал в пепле руины доказательства причастности хозяина дома к боевикам. Ничего не нашел. Утешило его только то, что именно где-то в этом месте каждую ночь в ночные приборы наблюдали зеленые круги от вражеских ПНВ. По рассказам самих наблюдателей вся местность вокруг нас по ночам просто кишела этими зелеными пятнами. Поэтому папоротник очень рассчитывал на показания наблюдателей и позицию отцов - командиров, если хозяин дома пойдет в суд.
А вот у меня после всех вышеописанных наблюдений появилось очень большое недоверие к этой нехитрой методике определения противника. Получалось, что чуть ли не поголовно все местные боевики были вооружены приборами ночного видения, в которые и изучали нас каждую ночь.
И где тогда, спрашивается, снайперский огонь, которого все так боялись? Какого черта осматривать нас каждую ночь так подробно, зачем еженощно ставить мины, которые утром все равно снимают саперы?
Почему они нас не трогают? В чем дело?
Был разговор, что этот перевал можно и обойти, ничего страшного, и все караваны уже давно идут в объезд. А чего мы здесь тогда торчим? В ответ кто-то в темноте сказал, что, во-первых, намного дольше проезжать, а во-вторых, может быть где-то там с них, с чехов, стригут подорожные во всех количествах и во все щели.
И вообще нечего умничать, закрыли перевал, выполняем задачу, потерь нет, и радуйтесь, идиоты, и не ищите себе на жопу приключений.
С этим было трудно не согласиться.
В общем, я сказал Попову, что нечего там лазать по грязи и пеплу. И, кстати, если он не слишком сильно против, то буду называть его Папен. Был такой кудрявый нападающий в сборной Франции, и вообще звучит приятнее и приличнее, чем его собственная фамилия. Насчет "приличнее" он не врубился, но объяснять ему лингвинистические тонкости я не стал. Тем более, что мы уже пошли в гору, и дышать стало тяжелее. Я чувствовал это не только по себе, но и по учащенному дыханию Папена.
Звук, который возник позади нас, честно говоря, заставил меня приободриться - это был явно наш тягач. Хотя Гусебов и не обещал довезти меня обратно, но все же я рассчитывал прицепиться к его технике. Или, по крайней мере, потом, при случае, пристыдить. Поэтому я очень удивился, когда прапорщик накинулся на меня с упреками:
-- Ты чего не ждал меня на развилке!? Я там зря десять минут простоял!
Я сделал крайне удивленное лицо и, кося под тупого, протянул:
-- Ты же сказал, что не возьмешь меня...
Видно, папоротник сам забыл об этом, потому что орать перестал, и даже как бы ему стало неудобно.
Мы с худощавым Папеном быстро вскарабкались на броню, но тут наши пути разошлись: сержант бодро плюхнулся задом прямо в грязь, а я остался на корточках и решил держаться до последнего - мне было жалко свои штаны, итак не отличавшиеся чистотой.
МТЛБ крякнул, шумно испортил воздух черным выхлопом и потянул нас всех наверх - к жадно ожидавшим завтрака военнослужащим нашего блока.
По прибытии я сразу выцепил взглядом Васину фигуру, указал на нее Папену, и приказал ему бежать докладывать о своем прибытии. А сам торопливо затрусил быстрым шагом к солохиной "шишиге". Я залез наверх и сразу же принялся разбирать кучу грязных тряпок непонятного назначения. У меня были очень нехорошие предчувствия.
Ну и что вы себе думаете? Естественно, они полностью оправдались. Одна из грязных тряпок кое-что мне напомнила. А если более точно, она напомнила мне мой многострадальный вещмешок, который я так давно не видел, что боялся не угадать. Угадал я его по косвенным признакам - внутри лежали мои мыльно-рыльные принадлежности. Само собой, никаких консервов и водки там не было. Был котелок, кружка и...Ну и, собственно говоря, все. Я, кстати, уже и не мог вспомнить, а было ли там вообще что-то еще. Или больше ничего и не было?
Я выпрыгнул из кузова и потащил остатки своего барахла в землянку. Ну а что я еще мог сделать в такой ситуации? Волосы, что ли, выдергивать из разных мест? Не дождетесь... Кстати, слегка непривычное состояние постоянной трезвости начало мне нравиться. Это было что-то новое, необычное. Мне даже казалось, что я способен с призрением отвернуться от налитой рюмки. Правда, случая проверить эту гипотезу все как-то не представлялось. Но Вася расстроится. Конечно, расстроится. Мы так мечтали о моем вещмешке... Так мечтали вдвоем на холодном утреннем дежурстве, обойдя посты и трясясь от холода и сырости около буссоли, в которую, один хрен, из-за тумана мало что было видно.
Наши мечты рухнули. Прозаично, грубо, резко - как это обычно бывает.
Снилось мне, что сижу я с родителями и родственниками за большим столом, уставленном закусками и бутылками, ковыряюсь вилкой в салатах, ору песни громким голосом, и так хорошо мне, так тепло и головокружительно, что и вставать из-за стола не хочется. Что-то я там еще и умное рассказывал... Вроде бы о том, как в горах красиво, но мерзко - так что ли...
Но от тряски за плечо пришлось открыть глаза. Врать себе бесполезно: пару секунд я не мог сообразить, где нахожусь - это точно. Сыро, запах специфический, и шум по крыше оглушительный. Но ведь за шиворот не течет и насквозь не продувает. А надо выходить. Чего трясли-то? Моя смена, оказывается, подошла. Папен, негритенок этакий, по моим же часам, которые собственно говоря, я ему для этой цели и вручил, меня же на подъем и вызывает. Минута в минуту!
Да, исполнительный товарищ - надежда нашей батареи. Когда они с Романцевым друг друга увидели, аж затряслись. Оказывается, земляки - их родные леспромхозы рядом расположены.
