Автор сознает свое бессилие. Он не может «прятать желчь в груди»:
Не могу никак хвалить, что хулы достойно;
Всякому имя даю, какое пристойно;
Не то в устах, что в сердце иметь я не знаю:
Свинью свиньей, а льва львом просто называю.
Но, тем не менее, как ни опасно, как ни невыгодно называть «льва львом, а свинью свиньею», автор не намерен отказаться от сатиры.
Есть о чем писать, была бы лишь к тому охота.
Было б кому работать, – без конца работа.
Ни одна сатира не дышит таким сильным гражданским чувством, не исполнена, несмотря на элегический тон, таким мужеством; ни в одной сатире сила и образность речи не проявляются с таким блеском, как в этом простом обращении Кантемира к своей музе, в этой твердой его решимости «ткать стихи», писать сатиру, несмотря на все невзгоды до тех пор, пока «на масляной не будет пьяных», на том простом основании, что «не писать мне нельзя: не могу стерпети».
Но что Кантемир именно в это время завел речь о том, что благоразумнее было бы бросить перо, служит подтверждением нашей мысли о полном разочаровании, постигшем его после воцарения Анны Иоанновны. Но мы должны и тут заметить, что это разочарование, как по всему видно, касалось не столько его лично, сколько того направления, которое приняли государственные дела. Он, правда, сам не принимал в них участия, оставаясь лишь гвардейским поручиком, но он, конечно, хорошо был осведомлен обо всем, что происходило при дворе, и его взгляд на тогдашнее положение дел ясно выразился в переложенных им псалмах. И тут проявляется угнетенное состояние духа. Поэт не довольствуется простым переложением псалмов, а вплетает в них многие мысли, имеющие тесную связь с тогдашним положением дел. Именно в это время он пишет, что «сильно злонравные давят бедных без причины», что «ядом уст их и клеветами земли полны»; именно в это время он вспоминает, как «злобных карает жестоко гнев божий».
Я не одного видел истукана
Гордого, яко кедр с горы Ливана,
И только прошел (сие правда иста),
Искал, где он был, и не сыскал ме(и)ста.[2]
Значит, в это время Кантемир уже предугадывает появление Бирона. На его глазах, действительно, падал не «один истукан, гордый, как кедр Ливана»: пал и Меншиков, и Голицын, и Долгорукий, – и Кантемир утешает себя тем, что так же свергнут будет и нарождающийся новый «истукан».
Но еще больше, чем в переложении псалмов, выразился взгляд Кантемира на тогдашнее положение дел в сочиненных им в то время баснях. Этими баснями он проложил путь дальнейшим нашим баснописцам, Хемницеру, Измайлову, Крылову, был, так сказать, родоначальником нового у нас вида поэтического творчества и, в то же время, эзопова языка, к которому поневоле пришлось так часто прибегать нашим писателям вплоть до новейшего времени. Вступлением к этим басням служит написанная в эти же годы десятая эпиграмма «На Езопа». В ней встречаются, между прочим, следующие стихи:
Не прям будучи, прямо все говорить знаю, —
и другой, еще более выразительный в этом отношении стих:
Много дум исправил я, уча правду ложно.
Очевидно, Кантемир убедился, что невозможно «всякому давать имя, какое пристойно», и «просто называть свинью свиньей, а льва львом». И вот он начал прибегать к эзоповой речи, чтобы учить «правде ложно». С этой точки зрения его басни чрезвычайно характерны. Истинный смысл их так ясен, если принять во внимание тогдашнее положение дел, что мы удивляемся, как такой тонкий ценитель произведений Кантемира, каким был покойный Стоюнин, мог придать им совершенно неверное толкование. Первая из этих басен – «Огонь и восковой болван». Искусный восколей чрезвычайно удачно и с затратой большого труда отлил восковую фигуру, поразительно походившую на человека. Но беда в том, что он забыл убрать свое произведение подальше от огня, – и воск растаял. Таким образом, «пропал труд, пропало все дело». Стоюнин объясняет эту басню так, будто бы Кантемир хотел этим сделать намек на необходимость удаления Голицына; но судьба Голицына была ведь уже решена в тот момент, когда Анна Иоанновна разорвала кондиции, и только осторожность заставляла ее не вызывать немедленного разрыва с бывшим временщиком. Поэтому нам кажется гораздо вернее толковать эту басню в том смысле, что Кантемира волновали опасения, как бы совершенное им дело, т. е. предоставление всей власти одному, в сущности, малоизвестному лицу, не привело к результатам, прямо противоположным тем, которые имелись в виду им самим и его союзниками, Прокоповичем и Татищевым. Такое толкование произведения вполне подтверждается и следующей за ней второй басней, озаглавленной «Пчельная матка и Змея». Змея подкралась к царице пчел и дает ей советы, как ей управлять подданными. Она ей говорит, что беззлобие царицы ободряет сердца злобных, ибо они видят, что Бог, дав ей корону, не дал ей против врагов защиты и что поэтому все твари могут ей вредить. При таких обстоятельствах змея советует царице пчел испросить себе у Бога жала и заключает свою речь словами:
Никому так, как царю, лютость не пристала.
Но царица не внимает этим советам и отвечает:
От внешних врагов щитят меня мои дети;
Внутренних любовь к своим не даст мне имети.
Изрядно ж Бог в образ мя царям хотел дата,
Чтоб, будучи добрыми, как злым быть не знати.
Этот сильный заключительный стих, где только что вступившей на престол царице наш сатирик советует избегать злобы, быть «доброй», в отличие от других советников, требовавших «лютости» как естественного свойства царской власти, показывает, что Кантемир до известной степени предвидел будущее, что он сильно опасался возрождения тех правительственных приемов, которыми опозорили себя и Меншиков, и Долгорукие, и Голицын. Предвидел это и последний, сказав, что «те, которые заставили его плакать, поплачут еще долее, чем он сам».
Словом, все произведения Кантемира, написанные в это время, ясно свидетельствуют о том, что он сам относился с недоверием к положению, созданному при его непосредственном участии, и что это недоверие имело источником своим не столько заботу о личных интересах, сколько опасение, что дело Петра не найдет себе и на этот раз достойных и умелых руководителей. Подтверждается это и последними двумя сатирами, написанными в этот период, т. е. в окончательной редакции пятой и девятой. В этих двух сатирах едкость пера Кантемира достигает, быть может, наибольшей степени. В своих примечаниях к пятой сатире он говорит, что она «почти вся сделана на подражание Боаловой сатире восьмой с тем различием, что Боало доказывает, что из всех животных человек глупее, а наш автор тщится показать, что не только он глупее всех скотов, но еще злее всех зверей и дичее всякого урода, которого бы ум вымыслить мог». И затем у него вырываются стихи вроде следующих:
