весьма неоднозначный критик, искренне воскликнул: «Лучшего романа я не читал на русском языке!..»Ни в коем случае не ставя знак равенства между Печориным и Лермонтовым, мы не можем не почувствовать в приведённом ниже отрывке глубокой исповедальности самого автора, дыхания именно его сердца, что объясняет многое и в судьбе великого поэта.
«…и потом сказал (княжне Мери), приняв глубоко-тронутый вид:
– Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние, – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой». Даже в небольшом отрывке виден мастер прозы, не уступающий поэту. При этом сам Лермонтов ещё в юности писал:
Но я без страха жду довременный конец: Давно пора мне мир увидеть новый…
«Помочь» ему в этом нашлось немало охотников. Среди них были и те, кому выпало свершить своё чёрное дело.
Лермонтов, по доброй воле Граббе, командующего войсками на Кавказе, лечился в Пятигорске, вопреки неоднократному требованию царя вернуть его в Тенгинский полк, который вот-вот должен ввязаться в кровопролитные бои: такие задачи ставил перед ним Николай I. Совершенно осознанно самодержец ускорял развязку, стремясь избавиться от поэта, отказавшегося стать ручным. Как всегда, нашлись и «помощники» в среде высшего офицерства. И по иронии всё той же судьбы, исполнителем дьявольской воли стал Мартынов, давний товарищ ещё по учёбе в военной школе.
Сначала эту роль предложили некоему Лисаневичу, но тот отказался.
А вот Мартынов подошёл вполне: ограниченный и злобный человек. Разыграть конфликт, вынудить поэта на дуэль, учитывая его вспыльчивый характер, труда не составило… А многие даже утверждали, что Лермонтов сам искал пули – и на службе в полку, и в простой жизни. Ссылаются и на Печорина. Но, в отличие от своего героя, действительно во многом напоминавшего автора, Лермонтов в последний приезд в Петербург был полон новых творческих замыслов, думал, уйдя в отставку, издавать журнал, поднимать с его помощью новую русскую литературу. Уже вышел томик его стихов и первое издание «Героя нашего времени», приходил не только литературный, но и жизненный опыт… И своё понимание о месте России в мировой культуре: «…мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести своё самобытное в общечеловеческое. Зачем нам всё тянуться за Европою и за французским».
Было у него в запасе и спасательное колесо, о чём повествует одно из лучших его стихотворений:
В минуту жизни трудную Теснится ль в сердце грусть, Одну молитву чудную Твержу я наизусть. Есть сила благодатная В созвучьи слов живых, И дышит непонятная, Святая прелесть в них. С души как бремя скатится, Сомненье далеко — И верится, и плачется, И так легко, легко…
(«Молитва»)
«Меня радует усиление моей способности любить людей: это счастье, тогда как презирать и ненавидеть их есть истинное несчастие их» – эти слова словно продолжают предыдущее стихотворение, открывают душевные глубины поэта, его стремление жить по божеским законам.
Но здесь, в Пятигорске, он ясно ощутил, как затягивается петля судьбы. И ничего уже поделать не мог. И знал, что будет с ним, – дар пророчества и тут не подвёл. Храбрый воин – и с лживым петербургским светом, и на горной боевой тропе – уже не в силах был остановить колесо Судьбы. И только счастливый случай мог отодвинуть роковую дату. Но случай не представился, и пуля прошла навылет, и вовсю хлестал грозовой дождь, и рядом не оказалось ни врача, ни коляски… «Пожелайте мне счастья и лёгкой раны, это лучшее, что только можно мне пожелать…» – писал он до того Софье Карамзиной. Но и этого горькая планида не подарила опальному поэту.
О самой ссоре накануне дуэли светская дама Эмилия Клингенберг вспоминала, что Лермонтов не без причины начал острить в адрес Мартынова, называя его «горцем с большим кинжалом». И надо же было так случиться, что, когда Трубецкой «ударил последний аккорд, слово “горец” раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом…».
15 июля 1841 года. По одной из самых правдивых версий произошедшего, Лермонтов извинился перед Мартыновым и пообещал это же сделать прилюдно. «Стреляй! Стреляй!» – крикнул Мартынов. Лермонтов выстрелил в воздух. В ответ Мартынов сразил противника наповал. В связи с этим его поступок до сих пор расценивается как подлое убийство. Лев Пушкин, брат Александра Сергеевича, друг Лермонтова, уверял впоследствии, что эта дуэль происходила против всех принятых правил и чести офицера…
Но даже и смерть поэта была воспринята двояко. Если офицер Н.П. Раевский вспоминал: «Все плакали, как малые дети», то священник Эрастов, отказавшийся отпевать и хоронить Лермонтова, говорил: «Вы думаете, все тогда плакали? Все радовались». Это уже не ирония судьбы, это низость и трусость людей, что могли хотя бы отодвинуть роковые события. И горько, что в России такое – не редкость.
Государь и на этот раз не решился серьёзно наказать убийцу великого русского поэта. Тут Пушкин с Лермонтовым оказались вместе. (А как мечтал юноша Михаил о встрече наяву! Увы, не вышло.) А цари наши, как бы они ни назывались, никогда не прощали тех, кто им «истину с улыбкой говорил». И потому в сознании народа никогда не удостаивались подлинного уважения. Прощения – да. И как не вспомнить афористичное высказывание генерал-адъютанта Граббе: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти».
Среди последних стихов
