Ярость оппозиции при виде подобных сцен не знала границ, и, убежденная в сочувствии народа, она решила, что настало время ковать. Вести борьбу в открытую было немыслимо: для этого не хватало ни сил, ни мужества; оставался заговор – и этот путь был избран. В нем приняло участие до 60 человек, и, по странной иронии судьбы, большинство из них оказалось помпеянскими дезертирами, прощенными и даже облагодетельствованными Цезарем. Таков был, например, К. Требоний, только что назначенный диктатором в наместники провинции; таков был П. Каска, назначенный в трибуны; Д. Брут, правитель Галлии и консул будущего года, М. Базиль, претор прошлого года, и мн. др. Один лишь Сульпиций Гальба, насколько нам известно, имел личную обиду против Цезаря, получив отказ в консульстве, да, пожалуй, еще Л. Таллий Цимбер, брат которого был изгнан из Рима, несмотря на заступничество друзей. Остальные были все чем-либо обязаны диктатору, и больше всех сами вожди К. Кассий Лонгин и М. Юний Брут. Первый, заклятый аристократ и важный сподвижник Помпея, командовал республиканским флотом в последней войне и постыдно сдался Цезарю без боя немедленно после Фарсалы. Победитель не особенно любил его за желчный и скрытный характер: “Я боюсь этих бледных и худых людей”, – говорил он про него однажды; тем не менее он оказывал ему всевозможные знаки внимания, сделав его претором и предназначив для него на 43 год до н. э. богатую провинцию Сирию. Второй, племянник и зять Катона, потомок, как говорили, того Брута, который почитался за основателя республики, пользовался особенным доверием Цезаря: он первый прибежал к нему после Фарсальского сражения и был принят как родной. Стоик и ростовщик, он не отличался, однако, силою характера, как можно было бы заключить, судя по этим двум излюбленным римским “профессиям”; он был вовлечен в заговор Кассием скорее из-за тщеславия, чем в силу республиканских убеждений: отправляя должность претора, он часто находил на своей скамье записочки обидного и в то же время лестного содержания, вроде того: “Ты спишь, Брут?” или “Ты – не Брут”, а однажды кто-то начертил на статуе Л. Брута слова: “О, если бы ты жил!”. Все это сильно задевало его, и, после некоторых колебаний, он пристал к предприятию, увлекши в него, благодаря своему имени, и множество других. Цезарь в это время собирался в поход против парфян.
Так как в священных сивиллиных книгах оказалось, что парфяне могут быть побеждены только царем, друзья диктатора, к которым принадлежали, разумеется, и мудрые истолкователи предсказания, решили в Иды (15 марта) поднять в сенате вопрос о том, не надлежит ли объявить Цезаря царем хотя бы на внеиталийские владения Рима. Это, конечно, должно было послужить переходом к провозглашению Цезаря царем и в Риме, и заговорщики решились в этот день нанести удар. Слух о готовящемся покушении проник и в публику, и народная молва устами вещих прорицателей довела его и до ушей Цезаря, предостерегая его на 15 марта; но самоуверенный диктатор не обращал внимания и даже распустил свою гвардию. Рассказывают, что вечер 14 марта он провел за ужином в обществе Лепида, Антония и других друзей. Имея массу работы – завтра, между прочим, в виду скорого отъезда на Восток, он должен был сдать консульство Доллабелле, – он удалился в соседнюю комнату и погрузился в разбирание бумаг и писем. Среди занятий он вдруг слышит, как друзья его обсуждают вопрос, какого рода смерть самая приятная. “Неожиданная!” – кричит он им через полуотворенную дверь, и друзья, до которых тоже дошли неопределенные слухи о готовящемся, пришли в сильное смущенье и молчаливо разошлись. Утром, в роковой день, жена ни за что не хотела пускать его в сенат: находясь под впечатлением тех же темных слухов, она видела ночью недобрый сон и, приняв его за голос богов, упрашивала мужа остаться дома. Цезарь, сам чувствовавший некоторое недомогание, решил уже послушаться ее, когда в комнату вошел Д. Брут и принялся убеждать его пойти в курию, где сенаторы с нетерпением ждали его прихода. Ничего не оставалось, как покориться, и диктатор, в сопровождении Брута, отправился в сенат. Говорят, что, встретив по дороге одного из прорицателей, советовавших ему остерегаться 15 марта, он сказал: “Видишь, Иды уже пришли, а ничего не случилось”. “Пришли, но не прошли”, – ответил тот. Но Цезарь только усмехнулся и продолжал свой путь. Не доходя курии, какой-то неизвестный человек протиснулся через толпу и, всунув ему в руку записку с именами заговорщиков и подробным изложением плана их действий, сейчас же скрылся, попросив лишь немедленно прочитать ее; но Цезарь, привыкший получать таким образом различные прошения, небрежно вложил бумагу среди других, которые держал в руке, намереваясь прочитать ее на досуге. Он вошел в сенат и, поздоровавшись с членами его, занял свое обычное место у статуи Помпея. Немедленно подошел к нему Цимбер с просьбою простить брата, а за ним понемногу собрались остальные заговорщики, столпившись вокруг Цезаря как бы для поддержания товарища. Тем временем К. Требоний отвел М. Антония в дальний угол комнаты и, под предлогом важного разговора, старался отвлечь его внимание от того, что делается вокруг. Цезарь упорно отвечал отказом на просьбу заговорщиков, и Цимбер как бы умоляюще схватил его за тогу, оттягивая ее вниз вместе с заложенными под нею руками. Цезарь пробовал освободиться, но в это время подкравшийся сзади Каска нанес ему кинжалом удар в затылок. Раненый обернулся. “Каска, негодяй, что ты делаешь?” – вскричал он, выхватив железный стиль, которым обыкновенно писал. Но в его глазах уже сверкали кинжалы других заговорщиков, и дальнейшее сопротивление было бесполезно. Заметив среди нападающих лицо своего любимца Брута, он успел лишь с укором воскликнуть: “И ты, Брут?” – и, закрыв голову тогою, сделал несколько шагов и упал бездыханный у подножия Помпеевой статуи, пронзенный 23 ударами.
Цезарь погиб, но делу, которого он был творцом, суждено было жить еще многие века. Через 15 лет, после кровавых междоусобиц, Август окончательно установил монархию на тех же началах, что и его дядя, и с тех пор “цезаризм” стал живым принципом в государственной жизни человечества, не исчерпавшим своей силы и поныне. Через Карла Великого он перешел в Западную Европу, где носителями его были германские императоры средних веков и оба Наполеона, а через Восточную Римскую империю, или Византию, он проник к нам в Россию, где Иоанн III приставил к собственному орлу и орел римский, а его внук Иоанн IV Грозный принял титул царя, то есть Цезаря.
Два слова в заключение о литературной деятельности Цезаря. Величайший человек не только своего времени, но, пожалуй, и во всей древности, он обладал умом замечательным по своей силе и всесторонности; он был полководец, дипломат, государственный деятель, юрист, оратор, поэт, историк, филолог, математик и архитектор. В каждой из этих областей он отличался так, что, по единогласному приговору современников и потомков, мог, если бы хотел, победить любого специалиста и быть величайшим мастером. О его военных и государственных способностях красноречиво говорит вся его карьера; о его даре слова свидетельствует Цицерон, провозгласивший его первым после себя оратором того времени, а о его литературных дарованиях нам говорят дошедшие до нас мемуары его о галльской и междоусобной войнах. Писательством, собственно говоря, Цезарь занимался всю свою жизнь: он оставил после себя собрание речей, писем и поэм, исследования по религии и латинской филологии, трактат по астрономии и политический памфлет против Катона; но только мемуарам его суждено было уцелеть и дойти до наших времен. Написанные от третьего лица, они распадаются на историю галльской войны, трактующую о первых семи годах Цезарева проконсульства в семи же книгах, и историю междоусобной войны вплоть до александрийской в трех книгах. К первой добавлена и восьмая книга из-под пера, как полагают, Гирция, а ко второй – Азинием Поллионом, вероятно, истории александрийской, африканской и испанской кампаний. По своему образцовому языку, легкому слогу и ясности изложения эти мемуары представляют зенит латинской прозы, непревзойденной ни до, ни после. Единственное, что может сравниться с ними, это произведения Цицерона; но и те далеко уступают им по силе выражений, безыскусственности оборотов и, главное, кристально чистой и прозрачной форме, могущей стать в ряд с лучшими образчиками греческих мастеров. Недаром же Цезарь, подобно Ксенофонту, был прозван аттическою пчелою за свою легкость и изящество, и лег в основу классического преподавания и изучения во всех европейских странах.
