– План-то правильный, – сказал Мишка.
– Точный, – подтвердила Одна Девушка. – Ты не расстраивайся.
– Вот дорога тут поворачивает, – ткнул в бумажку Мишка.
– Точно так поворачивала.
– И название у деревни, как в плане, Мхи.
– Название-то Мхи. Бабки только нет.
Мы помолчали, а после Одна Девушка сказала:
– Надо было шампанского взять. Шампанское брют в деревне Мхи. Звучит!
В затяжном полете солнце падало на горизонт в тяжелую кучевую буханку. За речкой к малахитовой роще катилось поле. Из рощи прилетел ветер, и стало совсем хорошо.
Мы перешли речку и, расположившись возле стога, съели вафельный торт. Помолчали, пока не стемнело. Было тепло. Небо заволакивало. Стали зарываться в колючее сено. В нем шуршали и ползали живые существа. Сквозь первый слой сна уже долетали капли дождя. После этого из неба ударило, и мы проснулись. Молнии слепили даже сквозь сено, а ливень пробивал его насквозь. Мы выползли в стихию. В ней не было очертаний. Сквозь мрак пролетали толстые заряды электричества. После грохотало и бил ливень.
– Вокинг зы дог делаем в деревню! – прокричал Мишка.
Мы сбились с поля в месиво дороги, и я упал, поскользнувшись, а когда поднялся, то почувствовал приятную легкость в коленях. Это лопнули мои вельветовые американские штаны.
С трудом пробились мы сквозь бурю к деревушке и стали стучаться в первый домик. Словно через вечность спросил старый голос:
– Кто там?
– Туристы из Ленинграда!
Средневековая дверь отворилась, на нас посмотрели как на марсиан, приняли явление спокойно и уложили на печь.
Утро пришло тихое и контрастное. Горшок картошки и молоко – спасибо принявшим нас селянам.
Теперь о джинсах – они лопнули навсегда. Я не стану рассказывать, как мы хипповали еще день, и как нашли брошенную церковь с полным иконостасом, и как довезли-таки до Питера четыре большие иконы отличной работы, и как с коммерцией ничего не получилось, и как эта история неожиданно продолжилась с авантюрным уклоном через десять лет. Все это пища для повести…
Я буду о джинсах!
Босиком, в драных джинсах и с иконами мы добрались до Ярославля и переночевали на вокзале прямо на полу, подложив под голову иконы, завернутые в дырявую простынь. А утром нашли копеечку и выпили газированной воды. Мы захипповали на ярославском пляже, а есть было совершенно нечего. Одна Девушка приглядела местного хиппаря, и тот купил у нее футболку с надписью «Ангелы ада» за пятнадцать рублей. Девушка слегка задекорировала прелести полотенцем. Денег хватило на три литра молока, три горячих батона и на то, чтобы как-то добраться до Москвы. И на заплатки! Одна Девушка купила дециметр ядовито-оранжевого вельвета и пришила на мои колени.
– Полный атас! – сказал Мишка.
Даже я засомневался.
– М-да. – Даже Одна Девушка засомневалась.
– За такое бьют, – сказал Мишка.
– Может, натереть мелом? – спросил я.
– Не поможет, – сказал Мишка.
И не помогло.
Но я пронес эти два оранжевых солнца на коленях, они и теперь есть во мне через столько лет, как и есть эта Русь в моей памяти, такая странная и безлюдная. Сермяжно-джинсовая страна.
О нас говорить проще. Мы любили друг друга, но теперь Мишка в Нью-Йорке, а Одна Девушка неизвестно где…
А в фильме «Беспечный ездок» за непривычно-волосатый образ главного героя, которого блистательно сыграл Денис Хоппер, американские провинциальные водилы просто пристрелили.
Это я рассказал вам, так сказать, славянофильско-хипповый сюжет. Ровно через год, летом 72-го, мой приятель Коля Зарубин, постоянный слушатель песен рок-банды «Санкт-Петербург», убедил составить ему компанию для хипповой поездки в Латвию.
Опять наступило лето, и началось оно дикой жарой. В СССР приехал Никсон. Назревала разрядка и совместный полет в космос. Юра Олейник, джазмен и рокер, все шутил по телефону, что живет на трассе американского визита и заготовил по такому случаю, как Освальд в Далласе, винтовку с оптическим прицелом. Юра, понятное дело, трепался. Но к нему приехали и на время никсоновского гостевания уединили на всякий случай в правоохранительной камере. А потом отпустили.
Пока Юра сидел в узилище, я лежал в больнице.
В апреле семьдесят второго я уехал в Сухуми на спортивные сборы, а вернувшись в Ленинград, заболел инфекционным гепатитом, желтухой, и чуть не сдох от ее сложной асцитной формы в Боткинских «бараках» за Московским вокзалом. То есть началась водянка. Кто-то из врачей все же догадался назначить мне специальные таблетки. После них я выписал за сутки ведро и побелел обратно.
В первые дни, мучаясь от боли, я читал бодрые записочки, присылаемые друзьями-товарищами по хиппарству. Валека Черкасов, хиппарь первостатейный, помню, прислал открытку с текстом приблизительно такого содержания: «Говорят, ты совсем желтый. И говорят, ты вот-вот сдохнешь. Нет, ты, пожалуйста, не сдыхай. Ты ведь, желтый-желтый, обещал поменять моего Джими на твой „Сатаник“. Так что давай сперва поменяемся, а после подохнешь. С японским приветом, Жора!»
Женя Останин приносил в больницу книги по технике рисования, в которой я и упражнялся, лежа под капельницей. А когда я, прописавшийся и побелевший обратно, стал выходить на улицу, мы с Женей гуляли по территории больницы, подглядывая в полуподвальчик прозекторской, где прозекторы потрошили недавних пациентов. За деревянным забором, отделенные от аристократов-гепатитчиков, весело жили в деревянных домиках дизентерийщики. Аристократы относились к ним с презрением и называли нехорошим словом «засранцы».
Тогда же я без всяких на то оправданий написал рассказ. И назвал его «Люси с алмазами в облаках». Самое удивительное, что рассказ сохранился. Там всякий неясный сюр, как тогда было можно.
Жара установилась еще в мае, а в июне вокруг Ленинграда начались пожары, которые тушили с помощью населения. Зато к началу лета у ленинградских садоводов поспела клубника.
После выздоровления мне прописали щадящий режим и кашу. Спортивный сезон оказался потерян. Мы отправились с Зарубиным в Ригу, думая оттуда добраться до Таллина. А насладившись джинсовым Таллином, вернуться в Ленинград. Мы просто прихватили бонги, дудочку, немного денег и уехали в Ригу, нашу тогдашнюю Европу, где изображали из себя неизвестно кого с этими бонгами и дудочкой. Из Риги решили махнуть в Таллин автостопом: сжал кулак, большой палец вверх, и тебя якобы везут добрые водилы, которым скучно в дороге.
Последней электричкой доезжаем зачем-то до Саулкрасты, курортного поселка, последней станции, и попадаем под дождик. Где-то здесь дача моей дальней родственницы, материнской тетки, Александры Бельцовой-Сута, художницы. Но мы с Николаем не ищем цивильного ночлега, а просто бредем в мокрой ночи по мокрому саду. И в саду том натыкаемся на дощатую эстраду с крышей. И ложимся спать, мокрые, на доски под крышу, где вдруг сладко засыпаем. А когда просыпаемся, то видим вокруг утро накануне первого солнца, в котором поют птицы, в котором сухо опять, в котором хочется дышать и жить. А в сотне метров оказывается море. И на диком пляже в лучах свершившегося солнца Коля Зарубин легонько пробегает пальцами по бонгам, кожа на бонгах откликается приятным невесомым звуком, а я как дурак свищу на дудочке то, чего не умею, и так хорошо, как никогда. И думает мы, что так все и надо.
