Мы бы, пожалуй, и не заметили ничего, если бы конь наш не рванулся в сторону. А он, подлец, так шарахнулся, что чуть было не опрокинул сани, да и опрокинул бы, если бы не стремительная, ловкая и решительная рука моей спутницы, мигом подхватившая вожжи и туго их натянувшая. Словом, рука Людмилы Николаевны что-то такое сделала с конем, он подчинился ей. Но если бы ты, Веруша, только знала, как я струсил тогда! Ведь понял я, догадался — волки! Чуть ведь не погибли. Обязательно погибли бы, если бы вывалились.
— А всё потому, что меня тогда при тебе не было! — заволновалась Вера Ильинишна. — А она-то, Людмила твоя хваленая, она-то что?
— Ты представь, кавказская ее кровь, что ли, или вообще она родилась бабой-героем, но только ни чуточки она не испугалась, не растерялась, только вся напряглась, как-то вперед подалась и глаза засверкали.
— Ну, — сквозь зубы сказала, — к управлению квадригой в римском цирке вас бы не допустили! — и, встав в санях, заставила коня снова стать на дорогу и помчаться к городу. А за нами, не отставая, но и не приближаясь, мчалось несколько пар огненных точек, может быть, разведчики из той стаи, о которой нас предупреждали. Отделались мы от них только уже неподалеку от города. И только тут я осмелился взглянуть на мою спутницу! Хотя давно уже чувствовал на себе ее взгляд.
Ее глаза смеялись. Да и не только глаза — она хохотала. Хохотала беззлобно, но от души.
— Вы… я, — начал было я оправдываться, но она перебила меня, сказав:
— Не надо. Я всё понимаю… Вы еще мальчик. Но все-таки вы славный, — и, быстро приблизив ко мне лицо, поцеловала меня в губы. Но я понял, почувствовал, что это был уже совсем иной поцелуй, не такой, как раньше. Так брата целует старшая сестра.
— Знаю я этих сестер! — не согласилась с мужем Вера Ильинишна. — У тебя все сестры… Ну, дальше.
— Что же дальше? Долго я тогда прогостил в Тихвине, много зачерпнул дней Великого поста. Ты уж, Веруша, прости меня, ведь столько времени прошло, — но я прямо боготворил Людмилу и готов был ползать перед нею на коленях. И она снисходительно принимала мое поклонение — ей оно нравилось. И когда я, наконец, уезжал в Петербург и пришел проститься, Людмила Николаевна пообещала посетить меня, заглянуть ко мне в мою студенческую келью, как только поедет в столицу за покупками…
— И она была у тебя? — насторожилась Вера Ильинишна.
— Была, — смутился Иван Иванович, — но, представь себе, не застала — меня дома не оказалось.
— Ну, это ты врешь, тихоня! — решительно сказала супруга и, рассерженная, поднялась и вышла из кабинета.
И она была права. Своим друзьям-приятелям Иван Иванович еще много интересного рассказывал об этой инженерше и о своей студенческой жизни. Но об этом, быть может, как-нибудь в другой раз.
I
Как-то вечером — дело было уже в середине декабря — Иван Иванович Столбунцов, редактор маленькою столичного журнала «Свободные Всходы», взялся за папку, на которой рукой его жены и помощницы было надписано: «Рассказы для праздничных номеров». Журнальчик был плохонький, бедный, Иван Иванович только еще начинал «раздувать кадило» и, не имея пока возможности покупать рассказы писателей даже с небольшим именем, широко пользовался трудом начинающих авторов. В неблагодарном труде отыскивания жемчужных зерен в груде присылаемого навоза ему немало помогала его милая, горячо любимая, красивая и серьезная Верочка. И сейчас, раскрыв папку, он увидел на лежавшей сверху рукописи четвертушку писчей бумаги, на которой рукой жены было написано:
«Ваня, обрати внимание на первый по порядку рассказ. Очень свежо и почти не нуждается в правке. Два следующих хуже, но всё же годятся. Остальное не стоит читать — в корзину. Я пошла к маме и могу запоздать к ужину. Вера».
«Милая!» — подумал Иван Иванович и от нежности даже вздохнул. Потом он закурил папиросу и взялся за рассказ, который рекомендовала жена. Он назывался довольно странно: «Модистка, студент и миллионщик».
«В модном заведении мадам Жюли, — прочел редактор, — снимал комнату студент-юрист Ваня Козловский. Заведение мадам Жюли помещалось на Песках, на Седьмой линии, в старом четырехэтажном некрасивом доме…»
Иван Иванович сурово нахмурился и, быстро перелистав рукопись (она не была объемистой), взглянул на подпись.
— Какая-то В. Барыбина… — сказал он вслух. — Странно!
Положив рукопись на письменный стол, Иван Иванович –
как обычно, когда он волновался, — стал, словно моя, потирать вдруг завлажневшие одну ладонь о другую и, глядя на стоявший перед ним на письменном столе портрет жены, глухо сказал:
— Неужели та… Верочка?..
И уже решительно нагнулся над рукописью.
Автор сухо, с чисто репортерской точностью рассказывал о событиях, так хорошо когда-то известных Ивану Ивановичу.
…Студент Ваня сдавал государственные экзамены, студент Ваня был красив и весел. Все девушки мадам Жюли — Евгении Петровны Рассохиной, злющей старой девы — были влюблены в Ваню. Но Ване нравилась лишь Верочка — голубоглазая резвушка с алым, как вишня, маленьким ртом. В том году, когда всё это происходило, Ваня не поехал на праздники в свою Самару: он хотел, так он говорил, возвратиться домой уже сдав все экзамены — кандидатом прав. Но Верочка знала, что Ваня говорит не совсем правду. Она знала, что ему немножко жалко расставаться и с нею. Уже не раз водил он ее в кинематографы и не раз, когда мадам Жюли была занята с заказчицами, забегала Верочка в комнату студента и целовалась с ним.
Под Новый год случилось так, что срочная работа задержала Верочку в мастерской до одиннадцатого часа ночи, и Ваня шепнул ей, что он подождет ее у ворот, когда она будет уходить, и они вместе встретят праздник в одном из маленьких ресторанов. Ваня не обманул девочку, он ждал ее на углу, у фонаря. Здесь он ее обнял, поцеловал, усадил на извозчика, и они покатили куда-то…
Домой, к матери, на Васильевский остров, Ваня привез ее уже женщиной. А было Верочке тогда только шестнадцать лет.
И хотя, целуя девушку в кабинете ресторана, студент говорил, что любит ее больше жизни, что женится на ней и прочее, но когда Верочка на третий день нового года вернулась в мастерскую, ей сказали, что студент уехал, а ей оставлено письмо. И в письме было всего две строчки:
«Прости, если можешь, но ты сама должна понять, что мы друг для друга — не пара. Еще раз прошу простить меня».
И даже подписи под письмом не было…
До этого места Иван Иванович читал рукопись спокойно и даже с интересом, но здесь он вдруг застонал и даже засвистал как-то, точно от зубной боли.
