Два часа продолжались студийные занятия, а после коротенького перерыва — 10—15 минут, только-только успеть переодеться — начинались репетиции очередного спектакля.
Николай Черкасов уже был знаком с творческой манерой Брянцева и другого тюзовского режиссера — Е. Гаккеля.
С Зоном Черкасов работал впервые, и, учитывая, что именно с ним он готовил свою первую большую роль на профессиональной сцене, история их взаимоотношений представляется особо важной.
Зон всегда абсолютно точно знал, что ему надо, и умел добиваться своей цели с железной последовательностью. Он не терпел аморфности, и его режиссерская фантазия обладала четко выраженной структурой. Казалось бы, откуда при этом взяться свободе актерского творчества?
Но никто из первых актеров ТЮЗа не может припомнить случая, чтобы у Черкасова не было встречных предложений режиссеру. И, репетируя с молодым актером, Зон, этот и внешне всегда сдержанный, даже холодноватый человек, в непременно черном костюме, белоснежной рубашке с галстуком-«бабочкой» (это во времена обструкции и самых обычных галстуков, в эпоху футболок и толстовок!), Зон, у которого, как говорили в театре, «спектакль был всегда распределен в кабинете по чертежу», преображался, как только слышал на репетиции басовитое черкасовское:
— О-о-о, а если еще вот так попробовать?
«Зон снимал пиджак! — вспоминает Охитина. — Они оба входили в раж, и Черкасов, как спичка о коробок, загорится, зажжется».
Тюзовский сезон 1926 года открылся 1 октября пьесой Л. Макарьева «Тимошкин рудник». В этом спектакле, премьера которого состоялась около года назад и который сразу полюбился зрителям всех возрастов, Черкасов играл еще студентом, впервые заслужив мимолетное одобрение критики. Теперешняя его роль — чуть-чуть покрупнее первой — командира отряда красноармейцев осталась вовсе незамеченной. (А через два года он получит одну из главных ролей в этом же спектакле — белогвардейского офицера-авантюриста, выдающего себя за американца.)
22 октября — премьера «Еремка-лодырь» по пьесе Макарьева. Спектакль был красочным, нарядным. Большое оживление вносили сцены ярмарочного гулянья с традиционным Петрушкой, скоморохами. Одного из скоморохов играл Николай Черкасов.
А 20 ноября в ТЮЗе состоялось третье собрание делегатов от учащихся ленинградских школ. Для обсуждения была заранее намечена тема — «О желательном характере репертуара государственного Театра юных зрителей». Ребята говорили о том, какие пьесы они хотят видеть на сцене своего театра. Желания их были весьма разнообразны: они хотели знать о жизни своих сверстников в других странах, хотели посмотреть «Мещанина во дворянстве» и исторические пьесы. Но, пожалуй, больше всего обсуждалась возможность и желательность постановок на сцене ТЮЗа произведений русской классической драматургии. Юным зрителям нужны были «Горе от ума» и «Гроза», «Ревизор» и «Плоды просвещения».
Пройдет не так уж много времени, и русская классика появится на сцене ТЮЗа. Это будет иметь огромное значение для Николая Черкасова. Но пока он об этом просто не задумывался. Сроки выпуска «Дон Кихота» все время переносились, и для него началась предпремьерная лихорадка.
Вечером 24 декабря 1926 года ребята среднего школьного возраста, счастливые обладатели билетов, вместе с театральными и музыкальными критиками спешили на Моховую, где на сцене уже было установлено что-то невероятно яркое и почему-то называлось Ламанчей.
Премьера! Премьера! Премьера!
«Читал ли ты „Дон Кихот“?»
«Знаешь, кто автор этой книги?» — с педагогической суровостью вопрошала зрителей тюзовская программка.
Забегая вперед, скажем, что если кто и знал, то в этот вечер начисто забыл о существовании Сервантеса, а если кто из ребят и бросился после спектакля доставать «такую смешную книжку», то, заглянув в нее, был немало удивлен.
Но сейчас в зрительском фойе царило предпремьерное единодушие — и те, кто читал, и те, кто не читал «Дон Кихота», одинаково верили в свой театр, в то, что будет хорошо и интересно.
Критики уже заранее обсудили все предпосылки появления «Дон Кихота» на тюзовской сцене. «Попытка Бруштейн и Зона использовать знаменитый роман для детского спектакля, на мой взгляд, вполне закономерна, — говорил театровед С. Мокульский. — Ведь „Дон Кихот“ бытует сейчас преимущественно в детской среде». Такого же мнения о сервантесовском герое придерживался искусствовед А. Пиотровский: «Этот долговязый старик — вернейший спутник детворы. Но всякое поколение ребят имело и будет иметь своего Дон Кихота…»
(В эти минуты 23-летний долговязый «старик» прилаживал на свою яйцеобразную лысую голову медный тазик для варки варенья, укреплял терку-забрало, еще раз взвешивал на руках копье-кочергу и щит-противень. Он был уже одет — черная фуфайка и парчовые трусики… Проклятая терка! Чтоб тебя… И чертыхнуться нельзя. Слово дал Пане Денисовой не ругаться. Как-то услыхала — целую неделю не разговаривала. Так что — господи благослови!)
Из-за боковой кулисы Николай осторожно осмотрел зал. Жесткие березовые стулья амфитеатром спускались к семигранной площадке-сцене. Публика занимала места.
Рядом с Николаем остановились Пугачева, Волкова, Охитииа и Уварова. Им начинать спектакль.
Итак, действие первое — Испания, деревня Ламанча.
Зал замер. Эту неповторимую секунду напряженной тишины уловил композитор Н. Стрельников, взмахнул своей дирижерской палочкой, и под веселую музыку на сцене появились кастильские дети:
Четверка нас веселых,
Отчаянных ребят —
На выдумки готовый,
Пронырливый отряд…
Я, Хинесильо, старший из них!
Я, Фраскиттилья, младше других!
А я — Санчико! Алонсо — я!
Ни драк, ни крика — всегда друзья!
Если охота, слушайте нас,
Про Дон Кихота будет рассказ!
Они стремительно разлетались по залу, и ребята, узнавая любимых артисток, вскакивали с мест, радостно их приветствуя.
Просвещенная публика обменивалась первыми впечатлениями:
— Эта четверка, несомненно, восходит к традиционным слугам просцениума.
— Тсс-ссс…
Но призывы к тишине были уже напрасны, потому что от первых рядов поднималась в высь тюзовского амфитеатра неукротимая волна смеха — по проходу вдоль сцены двигались Дон Кихот и Санчо Панса. Они лихо крутили педали трехколесных велосипедов, увенчанных лошадиной и ослиной головами. Звуки автомобильных клаксонов дерзко имитировали ржание и протяжный рев. Морда Росинанта с клочковатой мочальной бороденкой, вздыбленной челкой, сумасшедшими глазами и бесстыжей редкозубой ухмылкой издевательски гармонировала с внешностью своего хозяина.
