3
Фигаро. 16 августа 1921 года.
В этом отношении со стороны нас, ближайшей свиты государя, была упущена еще одна, быть может, еще более благоприятная возможность: мы слишком быстро доложили государю о прибытии депутатов. В нашем угнетенном состоянии мы не додумались предварительно провести их в наш вагон, где мы могли бы не только проверить их полномочия, но и указать на всю преступность, ужас и недомыслие их домогательств. Если с Гучковым не стоило, конечно, и говорить, то на историческую образованность, патриотизм, откровенность и монархизм Шульгина можно было еще сильно надеяться. Но кто мог думать, что депутаты окажутся самозванцами, не имеющими ни от кого полномочий.
В напечатанных в «Архиве Русской Революции» за 1928 г., т. XIX, своих воспоминаниях генер. Данилов излагает этот неожиданный приход генерала Рузского уже иначе и, вероятно, по полному запамятованию и спутыванию, совершенно не верно. Он говорит об этом так: «Около 10 часов утра 2 марта прибыл поезд с депутатами… Я увидел, что впереди двигавшейся к царскому поезду (а не к вагону главнокомандующего) группы шел дежурный флигель-адъютант, кажется, полковник Мордвинов или герцог Лейхтенбергский. Я вернулся в наш вагон и сказал об этом Рузскому.
– Ну что же, – сказал Рузский, – у нас нет никаких тайных соображений, чтобы изменить сверху намеченный порядок встречи. Теперь же подождем здесь, пока за нами не пришлют.
Через некоторое время мы – не помню теперь через кого – получили приглашение государя прийти к нему в вагон. В прихожей вагона висели пальто. «Они уже там», – мелькнуло у меня в мозгу. В хорошо мне знакомом зеленоватом салоне за небольшим четырехугольным столиком сидели с одной стороны государь, а по другую сторону, лицом ко входу, А. И. Гучков и Шульгин. Тут же, если не ошибаюсь, сидел или стоял, точно призрак в тумане, 78-летний старик гр. Фредерикс. Генерал
Рузский и я при входе молча поклонились. Главнокомандующий присел у стола, а я поместился поодаль, на угловом диване…»
Как уже совершенно точно и подробно изложено выше в моих записках, приход генерала Рузского в те часы являлся для нас и в особенности для меня – дежурного флигель-адъютанта – совершенно неожиданным, так как ни ему, ни генералу Данилову никакого и ни через кого приглашения от государя не последовало, да и последовать не могло, ибо все старания у нас были направлены к тому, чтобы не дать возможности генералу Рузскому сговориться заранее с депутатами и совместно с ними настаивать на необходимости отречения. Я также твердо помню, что генерал Рузский появился в императорском поезде один, без генерала Данилова, который во время главных переговоров государя с Гучковым и Шульгиным поэтому в салоне-вагоне и не присутствовал. Да и по подробному рассказу нам генерала Нарышкина, находившегося при этом свидании и записывавшего по долгу службы все его подробности, генерал Данилов появился там лишь в самом конце, после небольшого перерыва, вызванный для каких-то служебных надобностей самим генералом Рузским. Неверен также рассказ генерала Данилова и о телеграммах об отречении, переданных государем Рузскому в Эй часа дня 2 марта. «Было около 4 часов дня, – пишет он в своих воспоминаниях, – когда мы выходили из вагона государя (после отречения в присутствии Э генералов); тут нам подали телеграмму о приезде Гучкова и Шульгина. Под влиянием соображений, которые могут изменить к лучшему положение, в столице генерал Рузский вернулся в вагон к государю и просил задержать отправку по назначению заготовленных телеграмм об отречении. Государь это одобрил…»
Быть может, такое намерение и было первоначально сказано Рузским Данилову, но затем вскоре почему-либо было изменено. Как я уже сказал в моих записках, благодаря лишь просьбе своей ближайшей свиты, а не генерала Рузского, государь потребовал от ген. Рузского задержания своих телеграмм до приезда Гучкова и Шульгина. Отправлявшийся с этою целью вскоре после 4 часов дня на штабной телеграф начальник нашей военно-походной канцелярии ген. Нарышкин, вернувшись оттуда, сообщил нам, что одна телеграмма (кажется, на имя Родзянко) начала уже передаваться по аппарату, но начальник телеграфа обещал ему попытаться ее задержать, а другую, в Ставку, и совсем не отправлять, а также и то, что ген. Рузский подлинников телеграмм ему, Нарышкину, все же не отдал, а сам пошел к государю, чтобы просить удержать эти телеграммы у себя до приезда депутатов. Почти то же самое – за исключением посещения штабного телеграфа – повторилось и во второй раз, когда Нарышкин после разговора государя с графом Фредериксом отправился около 6 часов вечера к генералу Рузскому за этими же самыми телеграммами. Конечно, все это мелочи, быть может, и характерные, но не меняющие сущности главного события. Все же сам генерал Данилов «считает необходимым в интересах исторической точности останавливать внимание своего читателя» на таких известных ему подробностях. Поэтому и мне, лишь в целях исторической истины, приходится внести эти поправки в рассказ начальника штаба Северного фронта, за которые он, надеюсь, на меня не посетует: память всякого человека, находившегося притом в нервном состоянии, может порою легко ему изменять.
Про справку в основных законах Шульгин совершенно умалчивает. Также неверно он передает, что они ушли от государя, уже имея в руках Манифест об отречении, подписанный Его Величеством. Этот Манифест, скрепленный гр[афом] Фредериксом, они получили лишь через полтора часа в вагоне ген[ерал] Рузского, куда он был отослан из императорского поезда.
Как нам рассказывал Нарышкин и как записано было в его протокольной записи, точными словами государя при этом вопросе были: «Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью и не вызовет ли лишнего пролития крови». «Нет, Ваше Величество, – отвечал Гучков, – опасность не здесь. Опасность кровопролития – это когда крайние партии сметут нас, умеренных, и провозгласят республику, тогда возможна гражданская война». Ответ этот, видимо, не удовлетворил государя, и он с настойчивостью снова спросил: «Я все же хотел бы иметь гарантию, что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови…»
На самом деле был написан на больших длинных телеграфных бланках. На маленьких листочках был черновик.
