ли не с детства системе ценностей, Чернышевский обнаруживает склонность к кардинальному её пересмотру: «Но
“Святой Дух” надобно заменить “Здравым смыслом”. Ведь бедность порождает
1 Там же. С. 371.
2 Там же. С. 372.
3 Там же. С. 372-373; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 295.
435
порок… Христос второй прежде всего покончит с нуждой вещественной», а проповедовать нравственность – это уж потом.1 В логике этого рассуждения – поразительный своей ментальной акробатикой эффект двойного (и чреватого смер-тельным, для целей руководящей идеи, исходом) сальто в сознании недавнего семинариста; с одной стороны, он выворачивает наизнанку своё восприятие действительности – с религиозного, идеалистического на примитивное, вульгарно
материалистическое, а с другой – умудряется, игнорируя всем известный опыт
истории человечества, полный войн и разного рода раздоров и преступлений, приписать природе человека некое исходное, то есть очевидно идеалистическое, доброе начало. «И странно сказать, но … что-то сбылось, – да, что-то как будто
сбылось. Биографы размечают евангельскими вехами его тернистый путь».2
Невольно признавая, что судьба Чернышевского отмечена печатью евангельского мессианства, биограф, однако, явно задаётся целью дезавуировать, обес-ценить жизнетворческие усилия своего антигероя представить себя подобием
«второго Христа», изображая их как нелепые и зряшные потуги, как циклическое повторение неких, вхолостую работающих «тем», как бессмысленные их
вращение по замкнутому, порочному кругу. Тем не менее, вопреки заявленной
автором концепции, само содержание и логика повествования биографии Чернышевского противоречат этому. Мы имеем дело не с набором случайных
«тем», а с одной, главной темой – служения общему благу, – которую нельзя
рассматривать иначе как подлинное призвание Чернышевского, столь же подлинное, как бы к нему ни относиться, сколь подлинным призванием Набокова
была литература. Да, «что-то сбылось»! Сбылись жизнь и судьба, посвящённые
одной сверхценной идее (она же – тема, и она же – цель). Всё остальное было ей
подчинено, в неё включено, более или менее структурно-иерархически в ней
как-то располагаясь, нацеливаясь на стратегию и тактику и нащупывая конкретные методы и средства её реализации.
То, что Чернышевский поступил именно на филологический факультет, было скорее случайностью, и все другие дисциплины – философия, история, этика, эстетика и прочее – существовали для него постольку, поскольку могли
служить «утилитарным» пособием для достижения поставленной цели. В общей постановке вопроса – идее служения человечеству – никоим образом не
упускались из виду средний, групповой и нижний, индивидуальный уровни
приложения сил. Будучи поклонником и последователем Лессинга и усматривая в себе сходство с ним, он писал: «Для таких натур существует служение
1 Набоков В. Дар. С. 373.
2 Там же.
436
более милое, нежели служение любимой науке, – это служение своему народу».1
Пристрастие Чернышевского к энциклопедиям и разного рода справоч-ным изданиям, склонность к преподаванию, наставничеству, организации
кружковой деятельности также связаны с этой функцией. Наконец, на индивидуальном уровне, – готовности его помочь всем и каждому, – и в этом он видел непременный элемент своей миссии. Родителям писал, что денег присылать не надо, денег хватает, а сам жил на гроши, помогая ещё и Лободовскому; те же просьбы повторялись в письмах жене и взрослым сыновьям с каторги; и
там сохранял он привычку всем напрашиваться со своей помощью, хоть и смеялись над его неловкостью. В молодости, уличив себя в греховной, по христианским понятиям, влюблённости в жену Лободовского, он придумал себе
оправдательную версию – вообразил, что если вдруг случится ранняя, например, от внезапной чахотки, смерть её мужа (а его друга), то он, женившись на
осиротевшей женщине, спасёт её от незавидной вдовьей доли. Даже с нелепым
конструированием перпетуум-мобиле он возился, чтобы помочь человечеству
в его материальных нуждах, а трёхдольник в стихосложении предпочитал по
причине его большей, якобы, «демократичности», доступности разночинной
публике.
Довольно скоро обнаружилось, однако, что идея служения общему благу, освобождающая страждущих «хлеба насущного» от предварительных моральных поучений самоотверженного пастыря, странным образом начинает осво-бождать и его самого от строгой приверженности ранее неукоснительным для
сына протоиерея моральным и правовым нормам. Первым соблазном было, в
1850 году, – разослать фальшивый манифест от имени святейшего синода (об
отмене рекрутства, сокращении налогов и т.п.), «чтобы обманом раззадорить
мужиков», – но, на этот раз, «сам тут же окстился», ещё помня, ещё считаясь с
тем, что, как справедливо напоминает биограф, «благая цель, оправдывая дурные средства, только выдаёт роковое с ними родство».2 Причём обман, как средство негодное, на первый раз отринув, насилие он таковым не посчитал и, судя
по дневнику, как уточняет Долинин, не колебался «вызвать “ужаснейшее волнение” и дать “широкую опору всем восстаниям”. В конце концов этот план был
Чернышевским отвергнут, напомнившим себе, что “ложь <…> приносит всегда
вред в окончательном результате”».3 Что не отменяло того обстоятельства, что, с
1848 года жадно поглощая зарубежную газетную информацию о революции во
Франции, он внутренне уже был готов, – и в самом радикальном виде – перенести
