— Я заболела тифом, — повествовала Стефа, — и меня поместили в больницу. Там, естественно, никого не лечили, просто бросали на нары по пять, шесть больных, и все.
Стефа тихо ждала смерти. Ночью к ней прокралась Кристина и сказала:
— А ну вставай!
— Не могу, — простонала Стефка. — Да и зачем?
— Понимаешь, — объяснила Кристина, — сегодня на плацу я встретила Беату Ковальскую, она тоже тут, в Освенциме, работает в администрации. Если мы сейчас явимся к ней, Бетка найдет наши регистрационные карточки и переправит возраст.
Стефа уставилась на подругу.
— Переправит возраст? — переспросила она.
— Ага, — кивнула Крися. — Мы с тобой 1907 года рождения, а станем 1917. Вместо тридцати пяти лет — двадцать пять! Это же отлично!
— Крися, — простонала Стефа, — я умираю от тифа и голода в лагере смерти, мне совершенно все равно в каком возрасте я окажусь в печи крематория.
— А мне нет, — рявкнула Кристина, спихнула лучшую подругу с нар и вытолкала во двор.
Пришлось Стефе ползти на животе по жидкой осенней грязи через плац, к зданию администрации. Но самое интересное состояло в том, что, добравшись наконец до Беаты и став на десять лет моложе, Стефка поняла: тиф испарился без следа. Ну такого просто не могло быть! Она вылезала из ревира[4] с температурой сорок, а вернулась назад совершенно здоровой, болезнь, очевидно, испугавшись сумасшедшей Кристины, испарилась без следа!
Потом они обе стали литераторшами. Кристина — мастер смешных рассказов, но имелась у нее и книга «Я пережила Освенцим», написанная, вы не поверите, с юмором.
Так вот, когда в нашем доме за столом собирались тучные писательские женушки, разговор неизменно скатывался к одной теме: кто на какой диете сидит.
— Ах, — закатывали глаза дамы, — ну ничегошеньки не едим! А результата нет!
Кристина, ставшая один раз свидетельницей подобного разговора, спокойно сказала:
— В нашем бараке тучных не было. Жри меньше, должно помочь!
Решив использовать ее книгу воспоминаний в качестве пособия по голоданию, я внимательно изучила страницы, где описывался рацион заключенных. Собственно говоря, много времени я не потратила. «Меню» оказалось кратким. На день выдавали сто двадцать граммов серого хлеба и три кружки кипятка, естественно, без сахара. По воскресеньям рацион дополнялся «супом» из одной капусты.
Я отправилась в булочную, купила «кирпич» ржаного, поделила его на несколько частей и приступила к голодовке.
Сейчас понимаю, какого дурака я сваляла, не вздумайте последовать моему примеру. Только лошадиное здоровье позволило мне выйти из «эксперимента» без потерь.
Утром я пила кипяток, им же обедала, а на ночь съедала кусок хлеба. Через неделю мне начала сниться еда. Я глотала во сне огромными кусками котлеты, ела половником кашу и истребляла десятками пирожные. До сих пор не понимаю, каким образом мне удалось продержаться на таком рационе три месяца. Еще хорошо, что на дворе стояло лето и организм не тратил калорий на обогрев тела.
Мама в то время находилась в командировке, я села на «диету» после ее отъезда. Когда 30 августа я встретила ее на Белорусском вокзале, от меня осталась бледная тень, весом в сорок девять килограммов.
Тамара вышла из вагона, скользнула по мне взглядом и сердито сказала Вахтангу Кикабидзе:
— Ну, Груня, вот безголовая! Ведь я звонила, напоминала ей, просила встретить! И, пожалуйста, нет ее!
Я кашлянула: — Мама, здравствуй!
У Тамары в глазах заплескался такой ужас, что Буба Кикабидзе мигом сказал:
— Спокойно, Тома, сейчас все лечат!
С тех пор я больше никогда не толстела, мой вес плавает между сорока восемью и пятьюдесятью одним килограммами.
Но в годы работы в «Вечерке» он упал ниже нижней отметки, и я по виду напоминала лыжную палку.
Поняв, что могу просто умереть с голода, я решилась на отчаянный шаг, надумала попросить помощи у папиного друга Михаила. Этот человек, в то время главный редактор одного толстого журнала, часто бывал в нашем доме, правда, после смерти отца его визиты прекратились, но, изредка сталкиваясь со мной на дорожках Переделкина, он всегда раскрывал объятия и говорил:
— Деточка, если тебе нужна помощь, сразу приходи. Я ведь председатель комиссии по литературному наследству Аркадия Николаевича.
Дойдя до крайней точки, я решилась позвонить Михаилу. Секретарша долго не допускала меня к своему начальству: «Занят, позвоните завтра», «Уже уехал, будет во вторник», «Пожалуйста, через неделю». Домой к нему я стеснялась идти, но потом набралась смелости и услышала от его жены:
— Обращайся на службу.
Наконец недели через две я отловила Михаила, подстерегла его у подъезда, где располагалась редакция журнала и буквально кинулась в ноги со словами:
— Помогите!
Он нахмурился и сухо спросил:
— Что случилось?
— Мне надо с вами поговорить.
— Слушаю.
Я растерялась.
— Прямо на улице?
Михаил постучал пальцем по часам.
— Меня ждут в ЦК.
Захлебываясь словами, я изложила ему свои беды и попросила:
— Устройте, пожалуйста, меня на работу, с постоянным окладом.
На лице Михаила застыла гримаса. Он молча оглядел дочь умершего друга и сказал:
— Понимаешь, в моем журнале свободной штатной единицы нет!
После чего он нырнул в черную «Волгу» и укатил, а я осталась стоять на тротуаре, с трудом переваривая услышанное. Ведь я не просилась к нему в издание…
Следовало понять, что помогать мне не станут, но я была наивна и предприняла еще одну попытку. На этот раз я обратилась к другому папиному другу Генриху Г.
Вот уж кто любил Грушеньку. Всегда обнимал в ЦДЛ и приговаривал:
— Какая ты красавица!
Генрих в отличие от Михаила принял меня сразу, выслушал мой рассказ и спросил:
— Ты к Мише обращалась? У него полно возможностей.
Пришлось рассказать историю предыдущего похода.
— Какой мерзавец! — возмутился Генрих. — Сволочь! Не волнуйся, отольются ему твои слезы. Будь спокойна, устрою тебя очень хорошо, на двести пятьдесят рублей, пойдет?
Услыхав невероятную цифру, я не сумела вымолвить ни слова, только закивала головой, словно китайский болванчик. Бог мой! Две с половиной сотни! Мы с Аркашкой станем феерически богаты!
— Значит, так, — деловито сказал Генрих, — звони мне через неделю и пойдешь на службу.
Как на грех, мне именно в тот день выдали зарплату. Я полетела в «Елисеевский» и накупила вкусного, того, что давно уже не позволяла себе. В кошельке осталось всего два рубля, но это меня не пугало. Впереди маячило богатство.
