Николай при небольшом росте был атлетически сложен. Спорт — ходьба, парусные гонки, теннис, верховая езда, велосипед, плавание — удовлетворял его потребность в физической деятельности. Никакая помпа, никакая сенсация для него не имели значения. Николай не был ослепителен. В самых торжественных случаях он надевал мундир полковника сообразно чину, в который его произвел отец. И в поведении, и по характеру он был скромен, спокоен, прост, добросовестен, даже застенчив, однако умел, если требовалось, быть остроумным и очаровательным, а иногда и сердитым. Он был неглуп и открыт, но не обладал особой дальновидностью или оригинальностью. Вид у него был такой, словно он не сумел поставить свои способности себе на пользу».
В то время как Вильгельм проявлял самые разносторонние интересы и без труда мог рассуждать о любом виде искусства, Николай интересовался в основном историей и военным делом. Оба государя отличались набожностью. Однако набожность Николая была глубокой, пронизанной мистицизмом православия, тогда как у немца она была респектабельной, такой, какую правоверные почитают хорошим тоном. Религиозность также отвечала его склонности к фатализму, уверенности, что все в руке Божьей и что Бог неусыпно следит за исполнением долга верующими.
Поэтому Вильгельм терпимо относится к другим религиям, даже к исламу, в том числе и к евреям, которым отдает должное в сфере искусства и интеллектуальных занятий. К сожалению, в оценке своей роли и Вильгельмом, и Николаем преобладает преувеличение «дарованной Божьим промыслом» самодержавной власти. В то время как Вильгельм не упускает случая подчеркнуть это обстоятельство, для Николая оно само собой разумеется и даже не стоит упоминания. Между тем самодержавие Вильгельма фиктивно: его конституция с рейхстагом и партийной системой делает попытку сопоставления немецкого самодержавия с русским абсурдной. Кроме того, по сравнению с королями Баварии, Саксонии и Вюртемберга, великими герцогами Гессена, Мекленбурга и Бадена германский император лишь первый среди равных, и они вовсе не считают себя вассалами кайзера или короля Пруссии.
Обоих объединяет ярко выраженная склонность к мистике, которая для русского склада ума столь же характерна, сколь и для немецкого. Как Николай уверовал, что Распутин обладает неземным, «божественным» даром, так и Вильгельм держит придворного, занимающегося оккультизмом и переселением душ, за что прозван «Калиостро немецкого императора». Правда, этого субъекта удалили от двора еще в 1908 году, тогда как Распутин держался до 1916 года, пока его не убили и причиненный им ущерб уже невозможно было возместить.
Поразительны различия в стиле работы обоих императоров, хотя объем деятельности вполне сравним. Вильгельм, если верить его камергеру фон Цедлицу, долго спал, часами завтракал, затем два часа выслушивал доклады, а после обеда находил время еще вздремнуть.
Николай, напротив, вставал рано и трудился допоздна, за день через него проходило несколько сотен документов, которые он должен просмотреть и подписать, а потом еще являлись министры и другие посетители. Нечему удивляться — самые незначительные решения в империи, населенной ста пятьюдесятью миллионами душ, вправе принимать только царь. Между тем записи в дневнике свидетельствуют, что он находит время для регулярных прогулок, правда, спать днем у него не получается.
Ярче всего различие между двумя государями проявляется в их переписке. Письма Вильгельма занимают много страниц, многословны и бесконечны, идет ли речь о поздравлениях, соболезнованиях, клятвах в верности или высказываниях. Ответы Николая Вильгельму (как и собственным министрам) кратки и лаконичны, редко занимают полную страницу. Только личные письма, например, Алисе в первые годы знакомства или матери, довольно пространны.
Предубеждение против Вильгельма Николай перенял еще от своего отца, который не выносил племянника. Александр III однажды написал германскому императору по поводу его эксцентричного поведения: «Довольно, довольно, загляни-ка в зеркало — увидишь там пляшущего дервиша!».
Тем не менее Вильгельм, который, со своей стороны, называл Александра III «варваром-мужиком» (а позднее в мемуарах не преминул едко заметить, что «возле него, в отличие от Николая, можно было буквально потеряться!»), написал Николаю по поводу смерти отца и предстоящего восшествия на трон в трогательном тоне:
«Мой дорогой Ники! Новый дворец, 8. XI. 1894
Тяжелая и ответственная задача, к которой предназначило Провидение, свалилась на тебя неожиданно и внезапно из-за скоропостижной и преждевременной кончины твоего любимого, горько оплакиваемого отца… Его внезапный уход столь напоминает потерю моего собственного дорогого папы, с которым усопший царь имел так много общего по характеру и доброте сердца… Беспрерывно молю Господа за тебя и твою удачу. Участие и искренняя боль, царящие в моей стране ввиду преждевременной кончины твоего глубокоуважаемого отца, поведают тебе, как силен монархический инстинкт и как Германия сочувствует тебе и твоим подданным…»
Неприязнь Николая к Вильгельму проявляется в его — отчасти явном, отчасти скрытом, но прослеживаемом при историческом анализе — отношении к Германии. Оно прорывается в сатирическом письме, сочиненном Николаем от имени Бисмарка:
«Буде Ваше Императорское Величество Вильгельм II князю Бисмарку посредством энергичного офицера, чертей отнюдь не боящегося, на большом листе пергамента приказ послать соизволит, дабы впервые в жизни чистую правду узнать, то оный князь при надлежащем с ним должном обращении также в письменном виде ответ пришлет.
Я, князь Отто Бисмарк, коий еще в бытность в университете Геттингенском, пивопитие и женопри-ставание штудируючи, красную шапку носил и про свое красное республиканство громогласно возглашал, сим заявляю, что есмь отнюдь не князь земной, а вовсе напротив, Князь тьмы собственною персоною.
В тот момент, когда некий кичливый прусский юнкер задался мыслию сына на свет произвести, внушила мне высшая сила, каковой противиться я не мог, в того юнкера вселиться и с истинно юнкерским бесстыдством историю в мировом масштабе творить взяться.
С удовольствием подчинился я тому приказу, смошенничавши, ибо и до того весь мир многократно за нос водить привык, и 1 апреля 1815 года в качестве дара первоапрельского под именем Бисмарк в колыбели старинного прусского дворянского рода и позднее, не без изящной иронии, в прусском мундире с сернисто-желтыми крагами, бесчинствовал, роль одного юнкера с бесшабашной естественностью играя, пиная монархию изо всех сил и сметая всех, кто становился на моем пути, в том числе королей Божиею милостью, коих всячески ненавидел и презирал, однако же всего более хотелось мне гогенцоллерновский и все прочие троны валить и мир со всех концов поджигать, и тут отловил меня в Нью-Йорке бывший прусский лейтенант Герделер, коего благочестивая жена, воистину образцовая немецкая Минхен, в своей Библии вычитала, кто я есть такой, и отправила меня Вашего Императорского Величества Вильгельма II верному другу, царю российскому Николаю II, с донесением, что он лишь комедию играл, дабы изловить старого мошенника, и что он, хоть и американский гражданин, в душе остался добрым немцем и верноподданным дома Гогенцоллернов. И тут я сдался на милость и немилость.
