же потребовало «перекройки» или, более того, заново взятого старта, если, по меньшей мере, полугода работы оказалось недостаточно, чтобы отстоялось и додумалось?
«Друг мой далёкий и прелестный, стало быть, ты ничего не забыла за эти
восемь с лишком лет разлуки, если помнишь … когда, бывало ... встречались
мы… Как славно целовались мы … в предыдущем письме к тебе … а меж тем я
сразу же … оглушаю эпитетом воспоминание, которого коснулась ты так легко»
3, – так начинается «Письмо в Россию». И это текст, предназначенный для то-го, чтобы «отделаться» и «утолить»? Не надо быть Станиславским, чтобы вос-кликнуть: «Не верю!». Ведь здесь, несмотря на пространство и время, разде-ляющие бывших возлюбленных, они сохранили – и взаимно – свежесть и
остроту чувства. И вообще, как будто бы ничуть не изменились с тех пор.
Возможно ли такое?
1 Набоков В. Предисловие к английскому переводу «Машеньки»: Pro et Contra. СПб., 1997. С. 67-68.
2 Цит. по: ББ-РГ. С. 279.
3 Набоков В. Полн. собр. рассказов. СПб., 2013; «Письмо в Россию». С. 189-190.
48
В последний свой сборник стихов Набоков включил стихотворение, посвящённое В.Ш. (Валентине Шульгиной), написанное ещё в Кембридже, в
конце апреля 1921 г., когда, в ожидании прихода экзаменаторов, он прямо в
аудитории попытался вообразить, какой могла быть эта встреча, «если ветер
судьбы, ради шутки», её бы устроил:
В.Ш.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
мы встретимся вновь, – о, Боже,
как мы будем плакать тогда
о том, что мы стали несхожи
за эти глухие года;
Плакать придётся:
о юности, в юность влюблённой,
о великой её мечте;
о том, что дома на Мильонной
на вид уж совсем не те.1
Рассказ «Письмо в Россию» – и есть то самое воспоминание о «юности, в
юность влюблённой», в котором автор, однако, достигает эффекта обратного
желаемому: не «отделавшись», не «утолив», но заново, упоительно, первую
свою любовь вновь пережив. И пытаясь унять боль давней утраты отчаянной
истовостью заклинаний о счастье в конце рассказа: «Слушай, я совершенно
счастлив. Счастье моё – вызов … я с гордостью несу своё необъяснимое счастье … но счастье моё, милый друг, счастье моё останется … во всём, чем Бог
окружает так щедро человеческое одиночество».2 Ключевое слово здесь – «вызов», и это, действительно, импульсивный вызов человека, самой конституци-ей личности «обречённого на счастье» и, вопреки препятствующим этому обстоятельствам, пытающегося убедить себя, что так оно и есть – он счастлив.
Начав писать заново, Набоков произвёл радикальную ревизию первого, спонтанного обращения к теме. Прежде всего, он отказался от эпистолярного
жанра: если герои ведут постоянную и оживлённую переписку, то как их раз-лучать – резать по живому? Герой новой версии (как и сам Набоков), с момента отплытия из Крыма о судьбе своей прежней возлюбленной ничего не знает.
При прочих равных, время молчания и неизвестности обычно людей отдаляет.
Кроме того, Набоков не только переводит рассказ из первого лица в третье, что само по себе дистанцирует автора от героя, но и собирается представить
этот персонаж как «не очень приятного господина», если верить характеристи-1 Набоков В. Стихи. С. 77; см. также: ББ-РГ. С. 217.
2 Набоков В. Полн. собр. рассказов. С. 192-193.
49
ке, данной ему Набоковым в письме матери.3 Что в этом определении всерьёз, а что ирония – судить, видимо, каждому по-своему, будь то персонаж, читатель или комментатор-профессионал.
Героя, Льва Ганина, автор с первых строк и в прямой речи представляет
читателю как человека крайне нелюбезного и раздражительного: застрявшего
вместе с ним в лифте Алфёрова он перебивает, не слушает, ведёт себя откровенно грубо: «бухнул два раза кулаком в стену», «громыхнул в сердцах железной дверцей».1 Преобладание прямой речи, сопровождаемой авторскими ре-марками, производит впечатление стилистической инерции, восходящей к не-давним опытам Набокова в драматургии; то же самое, похоже, относится и к
заявляемой сходу и легко читаемой символике: трудно произносимое Лев Глебо-вич – имя и отчество протагониста – назойливо трактуется невидимым в темноте застрявшего лифта Алфёровым, пародийным антагонистом главного героя, как «сложное, редкое соединение», обязывающее его носителя к определённым качествам характера – «требует сухости, твёрдости, оригинальности».2
Характеры двух персонажей, неожиданно оказавшихся вместе в замкнутом и тёмном пространстве, резкими штрихами обозначаются как исключающие какое бы то ни было взаимопонимание: агрессивно дискретный Ганин, раздражённый «вынужденным разговором с чужим человеком», и «беззаботно» назойливый Алфёров, докучающий своему невольному собеседнику непрошенной доверительностью и благодушным приятием возмущающего Ганина «дурацкого положения». Ситуация выглядит трагикомической: протестные, на грани нервного срыва выплески Ганина – на фоне благодушного
настроения поглощённого ожиданием счастья (скорым приездом из России
жены, о чём ему не терпится сказать случайному собеседнику), дурачка-трикстера Алфёрова. Не подозревая, чем ему вскоре отзовётся заданный вопрос, Алфёров спрашивает Ганина, не находит
