Вот он и путешествует по Италии вместе с отцом, который, кстати, этому очень рад. 19 октября 1882 года великий князь Константин Николаевич сделал в своем дневнике такую запись: «В Венеции я съедусь с Костей. Он мне будет весьма полезным чичероне, потому что сам артист в душе и в Италии довольно долго…» Итак, оказывается, отец прекрасно понимает, что сын в душе – артист! А вот рад ли он этому божьему дару Константина?
Во время путешествия у них состоялось несколько важных для всей дальнейшей судьбы Константина разговоров. Один из них – возле знаменитого моста Вздохов. Сын спросил отца, читал ли тот его стихи «про ponte dei sospiri» (мост Вздохов). Вот эти замечательные строки:
Под мостом Вздохов проплывала
Гондола позднею порой,
И в бледном сумраке канала
Раздумье овладело мной.
Зачем таинственною сенью
Навис так мрачно этот свод?
Зачем такой зловещей тенью
Под этим мостом обдает?
Как много вздохов и стенаний,
Должно быть, в прежние года
Слыхали стены этих зданий
И эта мутная вода!
Могли б поведать эти своды,
Как в дни жестокой старины,
Бывало, оглашались воды
Паденьем тела с вышины;
И волн, и времени теченье
Спешило тело унести:
То были жертвы отомщенья
Совета Трех и Десяти…
Но не болтливы стен каменья,
Неразговорчива вода,
И лишь в одном воображенье
Встают минувшие года.
Безмолвна мраморная арка,
Безмолвен сумрачный канал…
Крылатый лев святого Марка
Сном вековечным задремал.
Казалось бы, отец должен обрадоваться развитию поэтического таланта сына. Но – нет. То, что произошло дальше, юный поэт описывает в дневнике:
Он отвечал, что видел в «Вестнике Европы» стихотворения К. Р., между прочим «Баркаролу», и что каждый раз эти стихотворения возбуждали в нем самое неприятное чувство, что стыдился меня. Я в удивлении молчал.
Константин недоумевал, был очень обижен. Константин же Николаевич, вздохнув, стал неторопливо рассказывать сыну о собственной юности. Оказывается, когда-то очень давно он и сам написал стихотворение – под влиянием баллад Шиллера. Тоже таился сначала, но об этом в конце концов узнал отец, император Николай I, и вынес свой не подлежащий обсуждению вердикт: «Mon fils – mort plus tot que poete» (Мой сын – лучше мертвый, чем поэт).
Помолчали… Константин понял, что отец никогда не одобрит его занятий литературой, поэзией. А Константин Николаевич, словно прочитав мысли сына, напомнил ему, что дед-император «не допускал, чтобы великий князь мог и подумать о каком-либо занятии вне службы государству». Сам он, давно забыв о грехах молодости, всецело отдал свою жизнь служению российскому флоту. Так, как и было положено всем мужчинам августейшего семейства.
Константин же продолжал молчать. Нет, он не возражал отцу, не стал с ним спорить, лишь с тоской еще раз посмотрел на знаменитый мост Вздохов. Одобрения, благословения он не получит никогда… Что ж, значит, придется идти выбранным путем в одиночестве. Но от своего призвания он не отступится никогда, каких бы нравственных мучений это ему ни стоило…
Глава шестая
«Мне Бог ее послал…»
Художественные впечатления от Италии, по которой Константин продолжает путешествовать с отцом, оставляют неизгладимый след в душе молодого человека. Вот оба великих князя идут послушать торжественную мессу в собор Санта-Мария-Маджоре, и в дневнике младшего появляется восторженная запись:
Когда мы вошли, нас обдало полумраком, красные занавески окон пропускали в церковь тусклый свет, в котором тысячи свечей разливали свой мягкий таинственный блеск.
А вот отец и сын посещают венецианскую Академию художеств, молча стоят перед прекрасными полотнами Тинторетто, которые юный Константин любит, как он признается, «за могучую силу рисунка и сильный колорит. Воскресение, распятие, все это удивительно по смелости воображения и толкования». Очарован, околдован юный поэт и «Мадонной» Д. Беллини. Следуя порыву вдохновения, он пишет строки о «Пречистой»:
С какою кротостью и скорбью нежной
Пречистая взирает с полотна!
Грядущий час печали неизбежной
Как бы предчувствует Она!
К груди Она младенца прижимает
И Им любуется, о Нем грустя…
Как Бог, Он взором вечность проницает
И беззаботен, как дитя!
Все сокровенные мысли великого князя – о поэзии. И хотя к этому времени он уже сложился как поэт, сам он сомневается в своих способностях, печалясь о том, что никогда ему не достичь высот в искусстве:
Как бы мне хотелось быть гениальным поэтом! Но я никогда не выйду из посредственности, никогда не стану гением, как Пушкин, Лермонтов, ни даже гениальным талантом, как А. Толстой, буду разве навек талантливым, и только!
И все же, несмотря на высокие требования, которые он предъявляет к себе, в собственном предназначении Константин не сомневается. Об этом он пишет в одном из своих лучших стихотворений, находясь в гостях у сестры Ольги Константиновны в Афинах:
Я баловень судьбы… Уж с колыбели
Богатство, почести, высокий сан
К возвышенной меня манили цели, —
Рождением к величью я призван.
Но что мне роскошь, злато, власть и сила?
Не та ж ль беспристрастная могила
Поглотит весь мишурный этот блеск,
И все, что здесь лишь внешностью нам льстило,
Исчезнет, как волны мгновенной всплеск?
Есть дар иной, божественный, бесценный,
Он в жизни для меня всего святей,
И ни одно сокровище Вселенной
Не заменит его душе моей:
То песнь моя!.. Пускай прольются звуки
Моих стихов в сердца толпы людской,
Пусть скорбного они врачуют муки
И радуют счастливого душой!
Когда же звуки песни вдохновенной
Достигнут человеческих сердец,
Тогда я смело славы заслуженной
Приму неувядаемый венец.
Но пусть не тем, что знатного я рода,
Что царская во мне струится кровь,
Родного православного народа
Я заслужу доверье и любовь,
Но тем, что песни русские, родные
Я буду петь немолчно до конца
И что во славу матушки России
Священный подвиг совершу певца.
В ту пору, когда писал это стихотворение, в 1883 году, великий князь Константин не мог даже предположить, что судьба обойдется с его детьми страшно, жестоко. Предвидеть будущее, тем более далекое, он не мог, лишь насторожило прощание со старцем, великомучеником Пантелеймоном, обитель которого великий князь посетил в Афоне в 1881 году. 18 августа в дневнике появляется пророческая запись:
…он благословил меня и поклонился до земли. Мне припомнился земной поклон старца Зосимы (у Достоевского) перед будущим страданием Дмитрия Карамазова. И мне, быть может, предстоят великие страдания.
