Вместо того мы услышали барабанный бой впереди стрелковой линии и увидали
подвигавшегося к нам парламентера. В это время я ставил на левом моем
фланге между отдельными избами присланное мне от Сеславина орудие и
готовился стрелять картечью по подошедшей к левому моему флангу довольно
густой колонне. Граф Орлов-Денисов прислал мне сказать, чтобы я прекратил
действие и дал бы о том знать Чеченскому, потому что Фигнер отправился уже
парламентером - к Ожеро в Ляхово.
Переговоры продолжались не более часа. Следствие их было - сдача двух тысяч
рядовых, шестидесяти офицеров и одного генерала военнопленными.
Наступила ночь; мороз усилился; Ляхово пылало; войска наши, на коне, стояли
по обеим сторонам дороги, по которой проходили обезоруженные французские
войска, освещаемые отблеском пожара. Болтовня французов не умолкала: они
ругали мороз, генерала своего, Россию, нас; но слова Фигнера: "Filez,
filez"[43] - покрывали их нескромные выражения. Наконец Ляхово очистилось,
пленные отведены были в ближнюю деревеньку, которой я забыл имя, и мы вслед
за ними туда же прибыли.
Тут мы забыли слова Кесаря: "Что не доделано, то не сделано". Вместо того
чтобы немедленно идти к Долгомостью на Бараге-Дильера, встревоженного
разбитием кирасиров своих, или обратиться на отряд, стоявший в Ясмине, мы
все повалились спать и, проснувшись в четыре часа утра, вздумали писать
реляцию, которая, как будто в наказание за лень нашу, послужила в пользу не
нам, а Фигнеру, взявшему на себя доставление пленных в главную квартиру и
уверившему светлейшего, что он единственный виновник сего подвига. В
награждение за оный он получил позволение везти известие о сей победе к
государю императору, к коему он немедленно отправился. После сего можно
догадаться, в славу кого представлено было дело, о котором сам светлейший
своеручно прибавил:
"Победа сия тем более знаменита, что в первый раз в продолжение нынешней
кампании неприятельский корпус положил пред нами оружие".
Двадцать девятого партия моя прибыла в Долгомостье и тот же день пошла к
Смоленску. Поиск я направил между дорогами Ельненской и Мстиславской, то
есть между корпусами Жюно и Понятовского, которые на другой день
долженствовали выступить в Манчино и Червонное. Этот поиск доставил нам
шесть офицеров, сто девяносто шесть артиллеристов без орудий и до двухсот
штук скота, употребляемых для возки палубов; но дело шло не о добыче. В сем
случае намерение мое переступало за черту обыкновенных партизанских
замыслов. Я предпринял залет свой единственно в тех мыслях, чтобы глазами
своими обозреть расположение неприятельской армии и по сему заключить о
решительном направлении оной. Мнение мое всегда было то, что она пойдет
правым берегом Днепра на Катань, а не левым на Красный; единственный взгляд
на карту покажет выгоду одного и опасность другого пути при движении нашей
армии к Красному.
Корпуса Жюно и Понятовского, хотя весьма слабые, но были для меня камнем
преткновения; да если бы я мог и беспрепятственно пробраться до Красненской
дороги, и тогда я не открыл бы более того, что уже я открыл на дорогах
Ельненской и Мстиславской, ибо впоследствии я узнал, что в то время большая
часть неприятельской армии находилась еще между Соловьевой переправой,
Духовщиной и Смоленском, на правом берегу Днепра. На сию же сторону прибыли
только старая и молодая гвардия, занявшие Смоленск, четыре кавалерийские
корпуса, слитые в один и расположенные за Красненской дорогой у селения
Вильковичей, и два корпуса, между коими я произвел свой поиск.
Так как оружие ни к чему уже служить не могло, то я обратился к дипломатике
и старался всеми возможными изворотами выведать от пленных офицеров о сем
столь важном решении Наполеона; но и дипломатика изменила мне, ибо по
ответам, деланным мне, казалось, что все сии офицеры были не что иное, как
бессловесные исполнители повелений главного начальства, ничего не зная о
предначертаниях оного...
Соименный мне покоритель Индии (Вакх, иначе Дионисий) подал мне руку
помощи. Чарка за чаркою, влитые в глотки моих узников, возбудили их к
многоглаголанию. Случилось так, что один из них был за адъютанта при
каком-то генерале и только что воротился из Смоленска, куда он ездил за
приказаниями и где он видел все распоряжения, принимаемые гвардиею к
выступлению из Красного. "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке" -
говорит пословица; откровенность хлынула через край, и я все узнал, что мне
нужно было узнать, даже и лишнее, ибо к столь любопытному известию он не
мог не припутать и рассказы о своих любовных приключениях, которые я
принужден был слушать до тех пор, пока мой вития не упал с лошади.
Это известие слишком было важно, чтобы не поспешить доставлением оного к
главнокомандующему. Почему я в ту же минуту послал курьера с достаточным
прикрытием по Мстиславской дороге, на коей или в окрестностях коей я
полагал главную квартиру. Сам же я остался против встреченных мною войск,
отвечая на стрельбу их до тех пор, пока превосходство сил не принудило меня
отступить по Мстиславской дороге и провести ночь верстах в пятнадцати от
Смоленска. В сии сутки мы прошли, по крайней мере, пятьдесят верст.
Неожиданная встреча и отпор, сделанный мне на ходу к Смоленску, внушили мне
мысль достигнуть до Красного [44] посредством большого обхода; к тому же,
быв отягчен пленными и двумястами штуками скота, я хотел сдать первых и не
оставить без употребления последних в такое время, когда войска наши столь
нуждались в пропитании. Вследствие чего я решился коснуться армии и потом
продолжать путь мой к Красному. Грубая ошибка! Можно сказать, что расчет
мой от дифференциального исчисления при поиске к Смоленску упал в четвертое
правило арифметики при обратном движении, предпринятом мною для раздела
мясной порции! И подлинно, взяв направление на Червонное и Манчино, где еще
не было неприятеля, я мог быть у Красного 1-го ноября, в самый тот день,
как дивизия Клапареда, прикрывшая транспорт трофеев, казну и обозы главной
квартиры Наполеона, выступила из Смоленска по сему направлению. Правда, что
